Гривова связали мокрыми сыромятными ремнями, которые, высыхая, должны были врезаться в тело. Однако здесь было так сыро, что пока никакого особого вреда они ему не причинили, Григорий даже смог приподнять голову, когда услышал мой голос. Я просунул клинок под ремень на груди и перерезал его одним движением. Путы сразу ослабли, и дальше мой приятель освобождался сам. Я же стерег Кошкина. Было понятно, что он не ждет от нас ничего хорошего и готов сделать что угодно лишь бы спастись.
— Как ты? — спросил я Гривова, помогая ему подняться.
— Живой, — ответил он, разминая затекшее тело. — Я уже и не надеялся… Ну, что, барин, вот мы и встретились, — добавил он, поворачиваясь к Кошкину, — ты хотел знать кого я уводил в лес? Вот его и уводил, — указал он пальцем.
Они оба посмотрели на меня.
— Его? — удивленно спросил помещик. — Казака? Это что тот самый, который был с Марфой?
Мы молчали, давая ему возможность осознать новость.
— Но, ведь тот сгорел!..
— Не до конца, немного осталось, — сказал я. — А теперь пошли во двор.
— И Марфа? Марфа тоже? — совершенно ошарашено спросил Кошкин.
— Тоже, тоже, — ответил я, подталкивая его к выходу, — радуйся, что не загубил невинную душу, может на том свете зачтется. Тебе кто ее велел сжечь, Захарьина?
— Она, — тихо ответил он, — она ехидна, серебром и златом прельстила ведьма. Только я сам не хотел девке зла, меня бес попутал! Как будто затемнение нашло, не моя в том вина, а нечистого, — поторопился он оправдать свою вину.
— Ясное дело, ты жертва вселенского зла, — сочувственно согласился я, выталкивая его из дверей.
Кошкин иронии не понял, как и слишком мудреного выражения, и ухватился за слово «жертва», заговорил быстро, захлебываясь словами:
— Он, он враг рода человеческого! Он Иисуса смущал и меня смутил. Не выдержал я искушения, поддался! Отмолю грех, Господом клянусь, отмолю! Обедню закажу за здравие, свечу пудовую образу Святителя поставлю! Господь всемилостив, он простит! Он то ведает, что нет у меня на сердце зла! Бедным милостыню раздам, — совсем тихо добавил он, поняв, что я его не слушаю.
В людской каморе, как и прежде, было пусто. Я крикнул Степану, что мы выходим. Он не ответил.
— Иди первым, — приказал я Кошкину, — как выйдем, велишь своим холопам убраться со двора.
Через узкий проход барин шел первым, я следом за ним подталкивая в спину сабельным острием. Последним оказался Гривов. Ближе к дверям стали слышны крики во дворе. Мы вышли на крыльцо. Двор был заполнен людьми. Как только нас увидели, крики разом смолкли. Кошкин стоял впереди меня, и моей сабли толпе видно не было.
Не знаю, что в эту минуту думал Афанасий Иванович, скорее всего, искал способ, спастись. Внизу, во дворе стояли его подданные, среди которых я увидел несколько человек с оружием в руках. Похоже, запертые в избах гайдуки сумели освободиться, и это сильно осложняло дело.
— Приказывай всем уйти, — тихо сказал я, наклоняясь к лысине покрытой крупными каплями пота.
Кошкин вздрогнул, не зная на что решиться.
— Приказывай — свирепым шепотом, повторил я.
Кошкин, было, дернулся, но сказать ничего не успел. Сзади нас на крыльцо вышли новые действующие лица, запорожец в моем камзоле об руку с «просватанной» Дарьей и. дородная хозяйка.
Женщины уже успели одеться. Дети остались стоять в сенях, выглядывали в двери, не решаясь выйти на крыльцо.
Я невольно оглянулся назад. Словно почувствовав спиной, что конвоир на мгновение отвлекся, Кошкин бросился вниз по ступеням. Я дернулся, попытался достать его концом сабли, но он успел преодолеть несколько ступеней, я его не достал.
Бежать за ним было равносильно самоубийству. Толпа стояла так близко к крыльцу, что я бы разом оказался в ее власти.
— Бей их! — закричал помещик, но тут же его голос оборвался и вместо того, что бы скрыться в толпе, он остановился на последней ступени лестницы и сделал шаг назад.
— Убили! — воскликнул он, оборачиваясь ко мне. — Меня убили!
Я не понял, к чему он это сказал, имея в виду, что не успел достать саблей и значит уже никак не мог убить.
— Убили! — воскликнул он, оборачиваясь ко мне. — Меня убили!
Я не понял, к чему он это сказал, имея в виду, что не успел достать саблей и значит уже никак не мог убить.
— За что? — опять воскликнул он, вполне нормальным человеческим голосом и начал валиться на спину. Только когда он упал, я увидел, на его груди красное пятно. Диким голосом закричала жена. Афанасий Иванович еще пытался что-то сказать, приподнялся, опираясь рукой о ступень, но рука подламывалась, а кровавое пятно на груди делалось все больше. Несмотря на драматизм ситуации, он выглядел смешно: из-под задравшейся рубахи торчали толстые голые ноги, которыми он сучил, будто ехал на велосипеде.
Только оторвав от него взгляд, я разглядел убийцу, незнакомого мужика с бердышом. Он еще продолжал держать его наперевес, скаля крупные, ровные зубы. По одежде убийца не походил на крестьянина. На нем был красный кафтан и сдвинутая на бок стрелецкая шапка. Наши взгляды встретились, он почему-то мне весело подмигнул и закричал тревожным, срывающимся голосом: