Наконец варево было готово, котелок сняли с огня и мужики расселись вокруг него тесным кружком. У всех, как водится, были свои ложки, один я оказался без ничего. И тут произошло то, за что, как мне кажется, нашим народом можно только восхищаться. Все без исключения крестьяне предложили мне свои ложки. Причем делали это не ради показухи или похвальбы, а искренне, даже с каким-то милым смущением.
Как ни был я голоден, но есть вместо кого-то, отказался наотрез. Когда они начали настаивать, попросил оставить немного каши, и этим, как мне кажется, сделал мужиков полуголодными. Они оставили мне почти половину всей своей еды.
Когда старший в группе решил, что с них довольно, он красноречиво крякнул, облизал ложку и с поклоном передал ее мне. Остальные тотчас отодвинулись от котелка и пересели в сторонку, вероятно, для того чтобы меня не смущать.
Наконец голодный язык почувствовал вкус пищи. Больше не церемонясь, я съел все, что осталось, и тщательно собрал корочкой остатки каши со стенок. Мужики, по-прежнему посмеиваясь, молча наблюдали за моими судорожными действиями, вполне понимая жадность к пище очень голодного человека. Только после того, как я вернул ложку старшему, начали шутить вслух.
На этом, пожалуй, кончилась лирическая часть нашей встречи. Больше мне помочь им было нечем. Мне же предстояло идти голым и босым по лесным тропам. Вот тут-то я до конца испил горькую чашу собственного легкомыслия.
Уже спустя полчаса я не шел, а тащился, не чувствуя израненных ног. Мужики сочувственно придерживали ход, но я все больше отставал и, наконец, попросил их оставить меня в лесу.
— Как же ты один, — спросил старший, разглядывая мои окровавленные конечности, — может понести тебя на руках?
— Спасибо вам за все, — поблагодарил я. — Вы идите, а я уж как-нибудь сам потихоньку доберусь до дороги.
— Ты лапти сплети, — посоветовал один из крестьян. — Надери лыка и сплети.
— Хорошо, попробую, — ответил я, подумав, что именно это нехитрое искусство, мне совершенно недоступно. К тому же у меня не было даже ножа, что бы это лыко надрать. Объяснять им это, значило намекать, чтобы мне оставили нож, слишком большую ценность для бедных крестьян.
Новые знакомые попрощались, оставили мне тыквенную бутылку с водой, поклонились и пошли своей дорогой, а я опустился на землю и чуть не заплакал от боли и обиды. Что мне делать дальше я представлял с трудом. Точнее будет сказать, совсем не представляя.
Что мне делать дальше я представлял с трудом. Точнее будет сказать, совсем не представляя. Даже повеситься с горя было не на чем.
Глава 4
До большой дороги мне пришлось добираться несколько часов. Каждый раз, чтобы заставить себя встать на ноги, требовалось все большее усилие воли. Я даже не мог предположить, каким оказался изнеженным. Когда показалась дорога, я еле выполз на обочину и в изнеможении плюхнулся на землю. Немного успокоившись я осмотрел ступни. Оказалось, что дело не так уж плачевно. На подошвах было несколько порезов и много мелких колотых ранок. Все они оказались так забиты землей, так что невольно мелькнула мысль о столбняке. Пришлось остатками воды промыть подошвы и готовиться терпеливо ждать своей участи.
Как всегда не вовремя пошел дождь. Сначала это было даже приятно, спала духота, разгоряченное тело остудилось, но потом мне стало холодно. По дороге, за час, что я тут просидел, еще никто не проехал, так что к физическим неудобствам присовокупилась тревога, что помощь, на которую втайне рассчитывал, просить будет просто не у кого.
Время медленно тянулось, дождь усиливался и, по-хорошему, следовало, хотя бы спрятаться под дерево, но я с непонятным для себя упрямством сидел на том же месте, объясняя себе нежелание укрыться от непогоды, боязнью вновь запачкать ноги. Как ни странно, но скоро я начал привыкать и к дождю, и к холоду. Наступало какое-то сбалансированное состояние, когда внешняя жизнь протекает сама собой, и я рассеяно наблюдаю за ней, как бы изнутри. Поэтому когда на дороге появилась крестьянская подвода, я не только не бросился перегораживать ей дорогу и умолять о помощи, а ограничился тупой констатаций факта. Ну, едут себе какие-то люди и едут, мне-то, что до них!
Подвода поравнялась со мной и остановилась. На облучке сидел мужик, накрытый с головой каким-то странным рогожным кулем, а в подводе такие же упакованные, женщина и подросток. Остановив лошадей, ямщик сбросил с плеч куль, соскочил с облучка назем, и помог вылезти из подводы женщине, паренек, скорее всего ее сын, соскочил сам. Они встали напротив меня, перекрестились и низко поклонились. Я машинально поклонился в ответ. На этом наши активные действия кончились. Теперь стороны таращились друг на друга, не произнося ни слова.
Не пребывай я в таком отупелом состоянии, меня такое взаимное любование, непременно, рассмешило, но тогда я их просто рассматривал, отмечая про себя что крестьяне люде не бедные, у них исправная телега, приличные лошади и одежда. Простояв несколько минут, женщина робко подошла ко мне и с низким поклоном попросила благословения.
Почему я должен ее благословлять я не понял, но спорить не стал и перекрестил. Тогда под крестное знамение подошли мужчина и мальчик. Я не стал дожидаться просьбы, перекрестил также и их. Теперь мы находились в шаге друг от друга и я мог увидеть какое-то жадное, благоговейное любопытство, горящее в их глазах. В этом тоже не было ничего странного. Думаю, не каждый день встретишь на проезжей дороге полуголого придурка, сидящего под проливным дождем.