Глядя на него, Инман не почувствовал, что слишком сожалеет о его смерти, но он также не мог расценивать эту смерть как некий урок всеобщей справедливости, данный в назидание и показывающий, что зло, совершаемое человеком, снова к нему вернется. Инман видел так много смертей, что такое справедливое возмездие стало казаться ему исключительно редким явлением. Он не мог даже примерно подсчитать, свидетелем скольких смертей он был за последнее время. Их количество, без сомнения, исчислялось тысячами. Смерть стала настолько привычной, что если постоянно отдавать себе отчет в ней, то можно было бы сойти с ума. Он жил так, что для него стало обыденным видеть смерть; он ходил среди мертвецов, спал среди них, спокойно причислял себя к полумертвым, так что смерть уже не казалась ему темной и таинственной. Он опасался, что его сердце было опалено огнем так сильно, что он, может быть, никогда снова не сможет привыкнуть к мирной жизни.
Инман прикидывал, как бы избавиться от веревки, пока ему не пришло в голову, что острый камень как нельзя лучше подойдет для этой цели, и до рассвета он тер веревку на связанных кистях об его острый край. Освободившись наконец, Инман снова взглянул на Визи. Одно веко у него почти закрылось. Инман хотел совершить что-то вроде жеста доброй воли по отношению к нему, но у него не было даже лопаты, и все, что он мог сделать, — это перевернуть Визи вниз лицом.
Инман оставил восход за спиной и отправился на запад. Все это утро он чувствовал себя оглушенным и испытывал тоску. Каждый удар сердца отдавался болью в висках, и чувство было такое, будто его голова упала и раскололась на множество мелких кусочков. У жердяной изгороди он сорвал пучок листьев тысячелистника и привязал его к голове стеблем растения. Тысячелистник должен был вытянуть боль, что в какой-то степени и произошло. Листья покачивались в такт его усталой походке, и он все утро, шагая по дороге, наблюдал, как тени от них двигаются под его ногами.
К полудню он остановился на развилке трех дорог. Его затуманенный мозг не способен был сделать выбор, куда следует идти. У Инмана было лишь смутное чувство, что нужно вычеркнуть ту дорогу, по которой он шел. Инман посмотрел на небо, чтобы сориентироваться, но солнце стояло прямо над головой. Оно могло опускаться в любом направлении. Он приложил руку к содранной коже на голове, ощутив засохшую кровь под волосами, и подумал: «На мне скоро живого места не останется». Красный питерсбергский рубец на шее начал болеть, как будто из солидарности с новыми ранами. Вся наружная часть раны на ощупь была как большая сырая язва. Он решил посидеть немного на подстилке из сосновых иголок на обочине дороги и подождать какого-нибудь знака, который указал бы на одну из лежащих перед ним дорог.
Спустя некоторое время, в течение которого Инман то впадал в забытье, то выходил из него, он увидел на дороге желтокожего раба, который шел рядом с разномастной парой волов — один был рыжий, другой — белый. Волы тащили телегу, груженную новыми бочонками и маленькими темными арбузами, сложенными аккуратно, как поленница дров. Мулат поймал взгляд Инмана и остановил волов.
— Господь Всевышний, — сказал он. — Вы похожи на человека, который выкупался в грязи.
Он подошел вплотную к телеге, постукал кулаком по двум-трем арбузам, прежде чем выбрать один, и бросил его Инману. Инман расколол его о край камня. Мякоть в неровно расколотых половинках была розовой, плотной, усеянной черными семечками, и он вгрызся в одну из них, а затем в другую, как голодный пес.
Когда Инман оторвался от арбуза, от него остались лишь семечки. Розовый сок капал с бороды на землю. Инман смотрел на рисунок капель, чтобы понять, содержится ли в нем какое-то указание, так как он знал, что нуждается в помощи, от какого бы странного источника она ни исходила. Однако капли в пыли не предлагали никакого знака — ни пиктограммы, ни тотема, — под каким бы углом он ни смотрел на них. Тот невидимый мир, объявил он сам себе, покинул его, чтобы он бродил, как цыганская душа, в одиночестве, не имея ни проводника, ни карты, хотя этот мир, разрушенный и враждебный, состоит из одних лишь препятствий.
Инман оторвал взгляд от земли, посмотрел на мулата и поблагодарил за арбуз. Тот был жилистым малым, очень худым, но с крепкой шеей и мускулистыми руками. На нем была серая шерстяная рубашка с завернутыми до локтей рукавами. Его холстяные штаны, сшитые на более высокого человека, были закатаны над босыми ступнями.
— Забирайтесь в телегу и поедемте со мной, — предложил он.
Инман ехал, сидя на задке телеги, прислонившись спиной к светлому бочонку, благоухающему недавно спиленным белым дубом. Он попытался заснуть, но не смог и уставился вниз, словно в трансе, на следы от колес с широким ясеневым ободом, наблюдая, как эти следы тянутся по пыльной дороге, — две линии, в которых, казалось, содержался какой-то скрытый смысл — они притягивались все ближе и ближе к друг другу по мере того, как удалялись все дальше. Он снял венок из тысячелистника и, отрывая лист за листом, бросал их в промежуток между колеями.