Охотник, решил Инман. Он крикнул:
— Я заблудился. И кроме того, мы не настолько знаем друг друга, чтобы сразу убивать.
Он медленно приближался. Сначала он увидел индеек, которые лежали друг подле друга на снегу. Затем прекрасное лицо Ады над какой-то странной фигурой в брюках, похожей на юношескую.
— Ада Монро! — воскликнул он. — Ада?
Ничего не отвечая, она просто смотрела на него.
Инман вынужден был заключить, что не стоит полагаться на ощущения. Он решил, что его восприятие окружающего мира сбилось с пути, так что теперь он ориентируется не лучше слепого щенка в закрытой коробке. То, что он видел, могло быть какой-нибудь игрой света, воздействующего на его расстроенный мозг, или злые духи могли неожиданно напасть на него, чтобы одурманить. Люди видят такое в лесу, даже те, кто сыт и у кого с головой все в порядке. Огни двигаются там, где никаких огней и быть не может, длинные силуэты мертвецов проходят между деревьями и говорят загробными голосами, призрачные духи, приняв образ ваших самых затаенных желаний, ведут вас все дальше и дальше, чтобы завести в какое-нибудь гиблое место. Инман взвел маленький курок второго ствола «ламета».
Ада, услышав свое имя, растерялась. Она опустила ствол ружья, нацеленного в грудь незнакомца, на несколько дюймов ниже. Девушка пристально смотрела на него и не узнавала. Он казался ей оборванцем в обносках, грудой лохмотьев, натянутых на крестовину из жердей. Его лицо было искаженным, с ввалившимися щеками над щетинистой бородой, он смотрел на нее странными темными глазами, блестевшими глубоко в глазницах под тенью от полей шляпы.
Они стояли и настороженно смотрели друг на друга примерно на том расстоянии, на котором стоят дуэлянты. Не в объятиях, прижав сердце к сердцу, как воображал Инман, а направив друг на друга оружие, которое тускло поблескивало в разделяющем их пространстве.
Инман пристально смотрел на Аду, стараясь решить, что это — обман, возникший в его мозгу, или видение из мира духов. Черты ее лица были более твердыми, чем те, которые он помнил. Но чем дольше он смотрел, тем больше становилась его уверенность в том, что это ее лицо, несмотря на неожиданное одеяние. Итак, поскольку Инман и раньше поднимал руки, не рассуждая о последствиях, он решил и сейчас сделать то же самое. Он опустил курок, откинул полы куртки и засунул револьвер за пояс. Затем взглянул в ее глаза и понял, что это она, и был охвачен любовью, словно колокола зазвонили в его душе.
Он не знал, что сказать, поэтому сказал то, что подсказал ему сон, виденный на цыганской стоянке:
— Я шел к тебе очень трудной дорогой. Я никогда тебя не отпущу.
Но что-то не позволило ему ступить вперед, чтобы обнять ее. И не только ружье, нацеленное в него, его удерживало. Смерть не имела значения. Он не мог ступить вперед. Он стоял и держал руки перед собой.
Ада все еще не узнавала его. Он казался ей сумасшедшим. Какой-то человек с мешком за спиной, со снегом в бороде и на полях шляпы, со странной речью; нежные слова, казалось, были обращены к чему-то перед ним — камню, дереву или ручью. Словно у него горло перерезано, как сказала бы Руби. Ада снова подняла ружье так, что, если бы она нажала спусковой крючок, пуля свалила бы его наповал.
— Я не знаю тебя, — сказала она.
Инману эти слова показались вполне обоснованными и в каком-то смысле ожидаемыми.
Инману эти слова показались вполне обоснованными и в каком-то смысле ожидаемыми. Он подумал: «Четыре года воевал, но, вернувшись на родную землю, я здесь не лучше чужеземца. Хожу как бродяга по моей собственной родине. Такую цену я плачу за прошедшие четыре года. Оружие стоит между мной и всем, что я хочу».
— Думаю, я ошибся, — сказал он.
Он повернулся, намереваясь идти прочь. Подняться к Блестящим скалам и посмотреть, примут ли они его. Если не примут, взять пример с Визи и отправиться в Техас или в какие-нибудь далее более дикие земли, если такие еще существуют. Но не было тропы, по которой можно было бы идти. Впереди перед ним стояли деревья и лежал снег, на котором его собственные следы исчезали, засыпаемые падающими с неба хлопьями.
Он снова повернулся к ней и, по-прежнему держа руки перед собой, сказал:
— Я бы ушел, если бы знал куда. Возможно, это был тембр его голоса, угол, под которым она увидела его профиль, что-то еще: длина его предплечья, форма пальцев. Но Ада вдруг узнала его или подумала, что узнала. Она опустила ружье до уровня его колен. Она назвала его имя, и он ответил «да».
Аде достаточно было только взглянуть в его изменившееся лицо, чтобы понять, что это никакой не сумасшедший, а Инман. Он был разрушен и опустошен, одет в лохмотья, утомлен и истощен, но тем не менее это был Инман. Печать голода была на его лице, словно тень. Жажда еды, тепла, добра. В глубине его глаз она видела, что разрушительное действие войны и долгий путь домой опустошили его душу и ожесточили сердце. Слезы выступили у нее на глазах, но она моргнула — и они исчезли. Ада опустила дуло ружья в землю и поставила на место курок.
— Пойдемте со мной, — сказала она.
Она подняла индеек за ноги и понесла в одной руке, так что они висели грудь к груди, их крылья раскрылись, головы качались и длинные шеи сплелись в странной опрокинутой любви. Девушка шла, положив ружье на плечо: приклад был позади, а ствол она держала поднятой левой рукой. Инман следовал за ней. Он так устал, что даже не подумал предложить помощь и понести что-нибудь из ее груза.