Позже Ада и Инман лежали, сплетясь в объятии, на своем ложе из ветвей тсуги. В старой хижине было темно, ветки кедра дымили в очаге, и горячая смола пахла так, словно курилась в кадильнице. Тихо потрескивал огонь. Снег снаружи падал с едва слышимым шипением и вздохом. Они разговаривали, как это делают все влюбленные, когда думают, что будущее простирается перед ними бесконечно, светлое и сияющее, словно луна в день творения. Они без умолку говорили о прошлом, как будто каждый из них должен был узнать то, что делал другой, прежде чем они смогут, соединившись вместе, двинуться вперед.
Они говорили всю ночь напролет, как будто закон обязал их вспомнить в мельчайших подробностях свое детство и юность. И оба они рисовали свое прошлое как идиллию. Даже ужасная удушливая жара Чарльстона в летние месяцы приобрела в рассказе Ады элементы драматизма. Однако, когда Инман дошел до военных лет, он описал их лишь в кратких словах газетных отчетов — имена генералов, под командованием которых он служил, крупные перемещения войск, успехи или неудачи различных военных кампаний, многочисленные случаи, когда им помогала слепая удача, независимо от того, какая сторона имела перевес. Единственное, что он хотел донести до Ады, — что можно рассказывать такие вещи снова и снова и все же не узнать полной правды о войне, все равно как невозможно узнать всю правду о жизни старой медведицы, идя по ее следам в лесу. Царапины от когтистой лапы на дереве, где есть пчелиный улей, и большая лепешка, испещренная желтыми семенами ягод, расскажут только о двух коротких эпизодах, которые не донесут всей правды о медведице, жизнь которой полна тайны. Ни один человек, никто, пусть он будет хоть самим генералом Ли, не сможет безошибочно описать медведя, только разве что его переднюю лапу — загнутые черные когти, пухлые потрескавшиеся подушечки, грубую и блестящую шерсть на лапах. Инман считал, что даже ему известно о медведях совсем немного — лишь какая-нибудь мелочь вроде запаха их дыхания. Невозможно знать о чем бы то ни было больше, чем мы знаем о жизни животных, так как каждое существо живет в своем собственном мире.
Поэтому Инман почти ничего не рассказал о себе самом, кроме небольших эпизодов, вроде того, как они стояли зимой шестьдесят второго лагерем в одном селении, когда в хижине вдруг загорелся дымоход и объятая пламенем крыша из коры и мха рухнула на всех, кто там спал; они выскочили с криком и смехом на холод в нижнем белье, а потом смотрели на пожар и кидали друг в друга снежки, а когда хижина вся сгорела, они сломали изгородь и бросали в огонь жерди, чтобы поддерживать огонь и греться у него до конца ночи.
Ада спросила у него, видел ли он великих прославленных воинов: якобы богоподобного Ли, непреклонного Джексона, стремительного Стюарта, медлительного Лонгстрита. Или светил поменьше: трагичного Пелама, достойного сочувствия Пикетта.
Или светил поменьше: трагичного Пелама, достойного сочувствия Пикетта. Инман видел всех, кроме Пелама, но он сказал Аде, что ничего не может рассказать о них, ни о живых, ни о мертвых. Так же как не имеет желания давать отзывы о предводителях федералов, хотя некоторых видел издали, а прочих знает по их делам. Он хочет жить в таком мире, где не надо будет проявлять интерес к одной банде деспотов, начинающих войну против другой. А также Инман не стал перечислять те свои поступки, которые он совершил помимо военных действий, так как он хотел когда-нибудь в будущем, когда люди не будут убивать друг друга в таком количестве, судить себя другой мерой.
— Тогда расскажи о своей долгой дороге домой, — попросила Ада.
Инман задумался, но потом решил представить, что он наконец вдали от бед и тревог и не желает вспоминать их снова, поэтому он рассказал только, как по дороге домой наблюдал лунные ночи и насчитал их двадцать восемь, а потом начал считать снова; как он смотрел на Орион, поднимающийся все выше по небосклону из ночи в ночь; как он пытался идти без надежды и страха, но только это ему не удавалось, и он испытывал и то и другое. О том, как в лучшие дни ему удавалось привести свои мысли в согласие с погодой, ясной или пасмурной, так чтобы жить в гармонии с капризами Творца, посылающего либо тучу, либо солнце.
Затем он добавил:
— Я встретил множество людей по дороге. Среди них была женщина, которая пасла коз, она накормила меня. И она сказала: то, что Бог не позволяет нам помнить самые горькие подробности пережитого страдания, — это знак Его милосердия к нам. Он знает, что именно мы не можем вынести, и не дает нам снова возвращаться к этому в своем воображении. Со временем, оттого что эти страдания не вспоминаешь, они бледнеют и постепенно исчезают. По крайней мере, так должно происходить, по ее мысли. Господь возлагает на тебя невыносимое страдание и затем забирает его обратно.
Ада все же не совсем согласилась с этим мнением. Она сказала:
— Я думаю, необходимо оказать Ему помощь и делать все, чтобы забыть страдание. Нужно стараться не вызывать в памяти такие мысли. Если их не вспоминать, они не будут возвращаться.
Со временем, когда Инман и Ада исчерпали прошлое, они обратились к будущему. О чем только они не говорили. В Виргинии Инман увидел разборную лесопилку, работающую на силе воды. Даже в горах не хватало пиломатериалов для строительства домов, вот ему в голову и пришла мысль, что неплохо было бы иметь такую лесопилку. Он мог бы перевозить ее с места на место, устанавливать ее на земле заказчика и пилить доски для дома из леса самого хозяина. Это было бы достаточно экономично и вполне устроило бы заказчика, потому что тот сам мог бы участвовать в производстве материала для своего дома и к тому же получить удовольствие оттого, что все части дома пройдут через его руки. Инман брал бы плату наличными или, при их отсутствии, лесом, который он потом распилит и продаст. Он может занять денег у своей семьи, чтобы закупить оборудование. Это был неплохой план. Многие разбогатели, начиная с нуля.