— Ты помнишь песню, которую твой отец пел про крота в земле?
Руби сказала, что да, помнит, и Ада спросила ее, не думает ли она, что Стоброд сам написал эту песню. Руби ответила, что есть много песен, о которых нельзя сказать, что кто-то один их написал. Песня ходит от скрипача к скрипачу, и каждый добавляет к ней что-то свое или выбрасывает из нее что-то, так что со временем эта песня начинает отличаться от той, которой она была, и узнать ее можно лишь по мелодии или настроению. Но нельзя сказать, что песня стала лучше, так как, и это верно для всех человеческих усилий, в ней ничего не улучшалось. Любое добавление означает и какую-то потерю, и не так часто бывает, что, когда вещь что-то теряет, это ей на пользу, так что со временем даже лучше будет от нее избавиться. А думать по-другому — значит проявлять гордыню.
Ада лежала и смотрела на тени от костра и слушала, как снег шуршит, падая на листья, и скоро забылась в сне без сновидений и даже не проснулась, когда Руби поднялась, чтобы подбросить еще веток в костер. Когда Ада на рассвете открыла глаза, она увидела, что снег уже не падал так густо, но все еще не прекратился и лежал на земле толстым слоем. Ни Руби, ни Ада не торопились начать этот день. Они сидели, завернувшись в одеяла. Руби подула на угли и разожгла костер. Она поджарила кусочки сала, натопила из него жира и положила шкварки на плоский камень. Затем добавила к жиру воды и сварила котелок овсянки, а потом добавила туда шкварки с камня и размешала их вместе с кашей. В котелке поменьше Ада вскипятила чай, и, когда они потягивали его, Руби рассказала, как она впервые пила чай у миссис Суонджер. Это так ей понравилось, что она даже дала Стоброду горсточку чая, завязанную в тряпку, когда он отправился охотиться на енотов. В следующий раз она увидела его через несколько недель и спросила, как ему понравился чай. Стоброд сказал, что так себе и он находит его не лучше любой другой зелени. Руби пришла к выводу, что он варил его и ел со шкварками, как кресс-салат.
Добравшись до развилки, они обнаружили только Тренделя, лежавшего под тополем лицом вверх. Его почти занесло снегом.
Его почти занесло снегом. Вокруг него слой снега был более тонким, чем на нем самом, и было ясно, что снег сначала подтаивал, а потом перестал. Руби смахнула снег и взглянула на его лицо. Трендель все еще улыбался, хотя в его глазах застыло смущение, а может, это был взгляд смерти. Руби приложила ладонь к его толстой щеке, затем прикоснулась кончиками пальцев к его брови, словно для того, чтобы поставить на нем знак «не годен».
Ада отвернулась и стала разгребать снег носком ботинка. Вскоре она откопала обломки банджо, затем смычок — сломанный струнодержатель свисал с конского волоса. Она разгребала снег вокруг в поисках скрипки, но не нашла ее. Ни скрипки, ни Стоброда.
— Где он? — спросила Ада.
— Никто, кроме этого парня из Джорджии, не может рассказать нам всю правду, — сказала Руби. — Живого или мертвого — они взяли его с собой.
Ада и Руби решили похоронить Тренделя возле каштана, на маленьком земляном выступе вверх по тропе. Земля поддавалась легко, и мотыга почти не понадобилась, так как замерз только тонкий верхний слой почвы, а земля под ним была черной и рыхлой. Они по очереди копали яму лопатой, и вскоре им стало жарко в верхней одежде, они сняли ее и повесили на ветки дерева. Затем они замерзли, но не одевались, чтобы не промочить одежду потом. К тому времени, когда они пошли на поиски камня, чтобы отметить могилу, у них уже была порядочная яма, правда, всего в два фута глубиной. Ада считала, что для могилы необходимо не меньше шести футов, но Руби сказала, что хватит и двух.
Подойдя к Тренделю, каждая из них взялась за ногу, они подтащили его к могиле и столкнули туда. У них не было гроба, не было даже запасного одеяла, чтобы завернуть тело, так что Ада положила ему на лицо свой носовой платок, прежде чем они забросали его землей. Когда земля заполнила могилу и только носок от его башмака торчал наружу, Ада заплакала, хотя она видела этого парня всего лишь один раз тогда, у костра, и все, что она слышала от него, — слова о том, что музыка Стоброда сделала ей хорошо.
Ада вспомнила, как они закапывали кочаны капусты на зиму и как она думала, что они кладут эти кочаны словно бы в могилу. Но теперь она поняла, что похоронить человека — это не то что закопать капусту. Общее между тем и другим только яма в земле.
Когда они засыпали могилу до конца, у них осталось еще много земли; Руби заметила это и объяснила, что так бывает во время полнолуния. Если копать могилу когда луна убывает, тогда яма, наоборот, будет проваленная. Они насыпали на могиле холмик и утрамбовали его обратной стороной лопаты. Затем Ада вытащила свой складной нож, срезала кору с молодой гикори и срубила черную акацию, потом обрубила с нее две ветки топором и связала их вместе в виде креста полосками коры. Она воткнула крест в мягкую землю над головой Тренделя, и хотя не произнесла над ним ни слова вслух, тем не менее сделала это мысленно. Руби сказала, что акация очень живучая: когда из нее делают столбы для изгороди, они иногда пускают корни и вырастают в дерево. Ада надеялась, что точно так же и ее сооружение в один прекрасный день станет высокой акацией, которая будет отмечать последнее пристанище Тренделя, и каждый год, даже в следующем столетии, она будет рассказывать короткую легенду о нем, словно миф о Персефоне. Черная кора — зимой, белые цветы — весной.