«Земля была залита кровью, и мы видели кровь, стекающую по камням, и кровавые следы от ладоней на стволах деревьев…»
Затем остановился и, сделав над собой усилие, начал опять с новой страницы:
«Я приеду домой так или иначе, но не знаю, что может встать между нами. Сначала я предполагал рассказать в этом письме, что я делал и видел, чтобы вы могли составить для себя мнение обо мне до моего возвращения. Но потом решил, что потребуется страница шириною с голубое небо, чтобы все это описать, и у меня нет для этого ни воли, ни сил. Помните ли вы тот вечер перед Рождеством четыре года назад, когда я посадил вас на колени в кухне у печи и вы сказали мне, что вам хотелось бы сидеть так всегда, прислонив голову к моему плечу? Теперь в моем сердце горькая уверенность, что, если вы узнаете о том, что я видел и делал, это вызовет у вас страх и вы уже не скажете мне это снова».
Инман откинулся на спинку стула и посмотрел на лужайку перед капитолием. Женщина в белом платье с маленьким узелком в руке торопливо пересекала ее. Черная коляска проехала по улице между капитолием и церковью из красного кирпича. Ветер поднял пыль на дороге, и Инман заметил, что уже вечер, сумерки наступили рано, и это говорило о приближении осени. Он почувствовал, как порыв ветра проник сквозь повязку и коснулся раны на шее, которая заболела от холодного воздуха.
Инман встал, сложил письмо, затем просунул палец под повязку и почесал рубец. Доктора утверждали, что он быстро идет на поправку, но у него по-прежнему было такое чувство, что он может проткнуть рану прутиком и вытащить его с другой стороны, причем с такой же легкостью, как если бы он проткнул гнилую тыкву. Рана все еще болела, мешая говорить и есть, а иногда даже дышать. В сырые дни его также беспокоили сильные боли от раны в бедре, которую он получил год назад в Малверн-Хилл. Обе эти раны давали ему повод сомневаться в том, что он когда-нибудь выздоровеет и будет чувствовать себя единым целым, а не по частям. Но пока Инман шел по улице к почте, чтобы отослать письмо, и затем назад к госпиталю, он ощутил, что ноги у него на удивление окрепли и сами его несут.
Вернувшись в палату он сразу заметил, что Бейлиса нет у стола. И кровать его была пуста. Его темные очки остались лежать на груде бумаг. Инман спросил о нем, и ему сказали, что тот умер после полудня тихой смертью. Он весь посерел, встал из-за стола и лег на кровать. Затем повернулся на бок лицом к стене и умер, как будто заснул.
Инман подошел к столу и быстро просмотрел бумаги Бейлиса. Первая страница была озаглавлена «Фрагменты», это слово было подчеркнуто три раза. Вся работа была в большом беспорядке. Страницы исписаны корявым и тонким почерком, на них было больше исправлений и зачеркиваний, чем слов, которые можно разобрать, — строчки тут и там, иногда даже не предложения, а лишь разрозненные их части. Когда он перелистывал страницы, ему на глаза попалось следующее высказывание: «Мы считаем одни дни хорошими, другие плохими, потому что не понимаем, что все они одинаковы».
Инман подумал, что скорее умрет, чем согласится с этим, и ему стало грустно от мысли, что Бейлис провел свои последние дни, трудясь над словами глупца. Но потом он дошел до строчки, в которой, вроде, было больше смысла: «Лучший порядок на земле — это беспорядок». С этим, решил Инман, можно согласиться. Он собрал листы, постучал нижним краем стопки по столу, выравнивая ее, и положил на место.
После ужина Инман проверил мешки под своей кроватью. К одеялу и навощенной парусине в заплечном мешке он добавил кружку, котелок и нож в ножнах.
После ужина Инман проверил мешки под своей кроватью. К одеялу и навощенной парусине в заплечном мешке он добавил кружку, котелок и нож в ножнах. Мешок для провизии был заполнен еще раньше сухарями, мукой, солидным куском соленой свинины и маленьким — сушеной говядины, который он купил у санитара.
Он сидел у окна и наблюдал, как день постепенно угасает. Закат был тревожным. Тяжелые серые тучи клубились у низкого горизонта, но когда солнце коснулось земли, среди туч возник проем, и яркий красный луч брызнул вверх. Луч был прямой, резко очерченный, как ствол ружья; он вонзился в небо и горел в течение полных пяти минут, а потом также резко погас. Природа — Инман был полностью уверен в этом — иногда призывает нас обратить внимание на свои необычные явления и предлагает их для толкования. Этот знак, насколько Инман мог его истолковать, не сулил ничего, кроме раздора, опасности и горя, напоминать о которых и так не было нужды. Так что он решил, что это явление — лишь напрасная трата сил природы. Он лег в постель и натянул на себя одеяло. Усталый после прогулки в город, Инман читал совсем недолго, а потом заснул в серых сумерках.
Он проснулся глубокой ночью. В темной комнате было слышно лишь дыхание спящих людей, их храп и вздохи. Из окна струился слабый свет, и Инман увидел в небе яркий маяк Юпитера, клонившийся к западному горизонту. Ветер подул в окно, и листы покойного Бейлиса затрепетали на столе, некоторые из них завернулись и наполовину поднялись стоймя, так что через них проник слабый свет из окна и они засветились, как будто палату посетили привидения-карлики.