Ада сидела на крыльце, пока телега с пианино не скрылась за поворотом. Затем зажгла фонарь и пошла в подвал, подумав о том, что Монро мог хранить там ящик, а может и два, шампанского и что неплохо было бы сейчас открыть в гостиной наверху бутылочку. Вина она не нашла, но вместо него обнаружила настоящее сокровище, то, что намного больше подходило для обмена. Это был стофунтовый мешок зеленых кофейных зерен, который Монро припас когда-то и который теперь стоял в углу, прислоненный к стене.
Она позвала Руби, и они немедленно наполнили жаровню и поджарили полфунта зерен над огнем, смололи и затем заварили первый настоящий кофе, какой ни та ни другая не пили уже больше года. Они поглощали его чашку за чашкой и не спали большую часть ночи, разговаривая без умолку о своих планах на будущее, вспоминая прошлое, и однажды Ада даже пересказала целиком захватывающий сюжет «Крошки Доррит»[5], одного из тех романов, которые она читала этим летом. В течение следующих нескольких дней они обменивали кофе у соседей, отсыпая им кружкой по полфунта; для себя они оставили только десять фунтов. Когда мешок опустел, они получили взамен кофе половину свиной туши, пять бушелей ирландского и четыре сладкого картофеля, жестянку пекарского порошка, заменяющего дрожжи, восемь цыплят, несколько корзин с кабачками, тыквой, бобами и окрой, старую прялку и ткацкий станок, нуждающийся лишь в небольшой починке, шесть бушелей кукурузных початков, а еще дранки, чтобы перекрыть крышу коптильни.
Самым ценным приобретением был пятифунтовый мешок соли, которая теперь стала редкостью и была так дорога, что люди скоблили полы своих коптилен, затем варили и процеживали эту грязь, потом кипятили и процеживали ее снова. И так несколько раз, пока вода не становилась чистой, так что под конец они возвращали себе соль, упавшую с окороков, которые они коптили в прошлые годы.
В делах обмена и во всех других Руби проявляла чудеса энергии, и вскоре она навязала Аде свой распорядок дня. Перед восходом солнца Руби приходила из хижины, кормила лошадь, доила корову, стучала горшками и кастрюлями в кухне, разжигала огонь в печке; желтая овсянка булькала в горшке, яйца и бекон скворчали на черной сковородке. Ада не привыкла вставать в утренних сумерках — в течение лета она редко поднималась раньше десяти, — но у нее не было другого выбора. Если бы Ада оставалась в постели, Руби вытащила бы ее оттуда. У Руби было свое представление о том, что входит в ее обязанности: в них не входило прислуживание за столом или выполнение чьих бы то ни было приказаний. Несколько раз, когда Ада забывалась и вела себя так, будто Руби была служанкой, та просто смотрела на Аду в упор, затем шла и делала то, что считала нужным. И этот взгляд говорил, что Руби может уйти в любой момент, как утренний туман в солнечный день.
Частью установленного Руби распорядка было то, что хотя она и не рассчитывала, что Ада будет готовить завтрак, однако все-таки ожидала, что та, как минимум, будет находиться в кухне и наблюдать за его приготовлением. Так что Ада спускалась в кухню в халате и сидела на стуле в теплом углу, где стояла печка, с чашкой кофе в руках. В окне в чуть забрезжившем свете утра видно было, как начинался день, серый и туманный. Даже в те дни, о которых с уверенностью можно было сказать, что они будут ясными, Ада редко могла увидеть сквозь туман очертания ограды вокруг кухонного огорода. Иногда Руби гасила желтый свет лампы, и кухня погружалась в темноту, пока свет снаружи не разгорался и не заливал комнату. Аде, которая встречала не слишком много рассветов в своей жизни, это казалось чудом.
Во время приготовления завтрака и во время еды Руби говорила без умолку, составляя жесткий план на текущий день, который поражал Аду своей несовместимостью с той мягкой неопределенностью, которая была за окном. Лето шло к своему завершению, и Руби, казалось, чувствовала приближение зимы так же остро, как медведь осенью, который ест день и ночь, чтобы накопить жира и впасть в зимнюю спячку. Все, о чем Руби говорила, означало напряжение. Она говорила только о работе, которая позволит им выжить и перенести зиму. Аде казалось, что основную часть монологов, которые произносила Руби, составляли глаголы, все утомительные. Пахать, сажать, мотыжить, жать, консервировать, кормить, забивать.
Когда Ада заметила, что они наконец смогут отдохнуть, когда наступит зима, Руби заявила:
— Когда придет зима, мы будем чинить изгородь, латать одеяла и укреплять все, что сломано, а этого немало.
Ада никогда не думала, что жизнь — такое утомительное занятие. После завтрака они постоянно работали. В некоторые дни, когда у них не было какого-нибудь крупного дела, они занимались множеством мелких, делая все, что необходимо по хозяйству. Когда Монро был жив, ей приходилось заниматься делами не более трудоемкими, чем проверка банковских счетов, абстрактных и не связанных с чем-то реальным. Теперь, когда появилась Руби, все действа, связанные с едой, одеждой и кровом, были неприятно конкретны, заниматься ими надо было немедленно, и все это требовало усилий.