Инман вернулся в хижину с мыслью подойти к Аде и положить одну руку ей на шею, а другую на талию, прижать ее к себе и таким образом дать ей знать о своих желаниях. Но когда он поставил дверь на место, его охватило тепло очага, и пальцы не повиновались ему. Они покраснели от песка, окостенели от холодной воды, замерзли и стали словно клешни голубых крабов, которых он видел во время своего вынужденного путешествия по побережью, — кошмарные создания, которые махали своим зазубренным оружием, угрожая всему миру и даже своим собратьям. Он посмотрел на тарелки и ложки, котелок и сковородку и заметил, что они по-прежнему покрыты белой пленкой застывшего жира. Так что его усилия были напрасны, и он мог бы с таким же успехом остаться в хижине и положить посуду в очаг, чтобы остатки жира прогорели на углях.
Ада взглянула на него снизу вверх, и он заметил, как она вздохнула, а потом отвернулась. Он понял по выражению ее лица, что ей понадобилось собрать все свое мужество, когда она заключила его между своим ладонями, чтобы так прикоснуться к нему. Она никогда бы раньше не решилась на такое интимное прикосновение. Он знал это. Ада проделала свой путь к такой жизни, где преобладает порядок вещей, абсолютно отличающийся от того, который она всегда знала. Но именно он написал ей в августе те слова, и сейчас на нем лежал тяжкий груз — найти способ сказать то, что он должен сказать.
Инман поставил посуду на пол у очага и подошел к ней. Он сел позади нее, потер ладони одну о другую, а потом провел по своим бедрам. Он сунул ладони под мышки, чтобы согреть их, затем протянул руки к очагу, положив кисти на плечи Ады.
— Вы писали мне, когда я был в госпитале? — спросил он.
— Несколько писем. Два летом и короткую записку осенью. Но я не знала, оставались ли вы еще в госпитале. Так что два письма я послала в Виргинию.
— Они не дошли до меня. Расскажите, о чем они были.
Ада пересказала письма, хотя и не в том порядке, в котором они были написаны. Она передавала их содержание так, как если бы она писала эти письма сейчас. Это был случай, который редко представляется в жизни, — переписать кусочек прошлого, и она воспользовалась им наилучшим образом. В исправленном виде эти письма были более приятными для них обоих, чем оригиналы. Они больше передавали подробностей ее жизни, были более страстными в чувствах, более определенными и прямыми в выражениях. Совершенно другими. Про записку, правда, она ничего не сказала.
— Хотел бы я получить эти письма, — вздохнул Инман, когда она закончила. Он начал было говорить, что они облегчили бы тяжелые дни, но рассказывать сейчас о госпитале не хотелось.
Инман держал руки в тепле очага и подсчитывал зимы, в течение которых тот оставался темным и холодным.
— Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как огонь горел здесь в последний раз.
Это дало тему для разговора. Им стало легко вместе, и они разговорились, как разговаривают люди на руинах прошлого, с неизбежным чувством, что они здесь ненадолго, а до них, много лет назад, шла другая жизнь. Они воображали огонь, который горел в очаге, и тех, кто сидел возле него. Семья индейцев чероки — мать, отец, дети, старая бабушка. Каждому из них они придумывали особенности характера, трагические или комические, в зависимости от истории, которую они рассказывали.
Инман сделал одного парня похожим на Пловца, странным и таинственным. Им доставляло удовольствие сочинять жизнь людей из этой воображаемой семьи, и эта жизнь в их пересказе была более полной, чем если бы те люди действительно существовали. В этих историях Ада и Инман предупреждали их о конце их мира. И хотя каждое поколение утверждает, что мир ненадежен, что он на краю пропасти, тем не менее Ада и Инман сомневались, оправдывалось ли когда-либо раньше, в старые времена, это ощущение конца света так же, как оно оправдалось двадцать шесть лет назад. Страхи этих людей полностью осуществились. Хотя они и спрятались здесь, в этой лощине, более широкий мир настиг их и обрушился на них всей своей тяжестью.
Закончив, они сидели тихо некоторое время, чувствуя беспокойство оттого, что они занимают то пространство, где шла другая жизнь, которая исчезла навсегда.
Потом Инман рассказал Аде, как он всю дорогу домой думал о своей надежде, о том, что она примет его и выйдет за него замуж. У него это постоянно было в мыслях, снилось ему. Но сейчас, сказал Инман, он не смеет просить ее связывать себя с ним. Слишком опустошенным человеком он стал.
— Я разрушен и не подлежу восстановлению — вот чего я боюсь. А если это так, то со временем мы оба будем несчастны.
Ада повернулась и посмотрела на него через плечо. В тепле хижины он расстегнул ворот рубашки, на шее был виден большой белый рубец. Как, впрочем, и другие раны — в выражении лица, в его глазах, которые он прятал от ее взгляда.
Ада подумала о том, что в природе можно найти любое лекарство. Каждый укромный уголок, каждая щель заполнена целебным снадобьем и укрепляющим средством, чтобы залечить раны, полученные от внешнего мира. Даже глубоко скрытый в земле корень, даже паутина служат для этого. А у человека есть дух, поднимающийся изнутри для того, чтобы затянуть поверхность ран и образовать крепкий рубец. Хотя в любом случае нужно приложить усилия, потому что никакие лекарства не помогут, если в них сомневаться. По крайней мере, так говорила Руби.