Боцман с сомнением хмыкнул:
— Эфиопы чер-рные, а этот белый, только рожа у него шир-рокая, как пудинг. Прривести ублюдка?
— Давай. И Мартину скажи, чтоб был наготове — может, столкуемся на турецком.
Через минуту на квартердек в сопровождении Хрипатого поднялся высокий худой мужчина, густо заросший светлым волосом. Русая борода, сливаясь с усами, падала ему на грудь, соломенные патлы стояли нимбом вокруг головы, топорщились густые брови, обширная поросль золотилась на руках и плечах. Он уже вымылся — тело было чистым, и пахло от него не смрадом галерного чистилища, а соленой морской водой. Его обрядили в турецкие шаровары и суконную безрукавку — она не сходилась на широкой груди, и Серов увидел, как из-под кожи, испещренной полузажившими следами от побоев, проступают ребра. Широкоскулое крупное лицо незнакомца, обожженное солнцем и знойными ветрами, хранило странное детское выражение — возможно, так казалось из-за сочетания светлых волос и синих глаз, напоминавших о поле спелой ржи с цветущими васильками.
Серов посмотрел в эти глаза, и сердце у него захолонуло. Таких глаз не могло быть ни у немца, ни у британца или француза, ни у скандинава — тем более у китайца.
— Бью челом, милостивец мой, — произнес мужчина на русском и, кланяясь земно, забормотал на двунадесяти языках, но на всех — что-то непонятное: Серов вроде бы уловил английское «сенкью» и арабское «рахмат».
— Ты из какой губернии, братец? -спросил он, и родная речь была как мед на языке. — Какого ты рода-племени и какого состояния? Дворянин или простой человек?
— Батюшка-капитан! Отец родной! — Незнакомец вдруг повалился на колени, обнял ноги Серова, прижался щекой к сапогу. — Неужли ты из наших? Пресвятая Богородица! Сколь годков я слова русского не слышал! С той поры, как Ивашку кнутом захлестали! Оторвавшись от сапога, он поднял голову. По его щекам текли слезы, теряясь в бороде, лицо вспыхнуло лихорадочным румянцем.
— Выходит, не китаец он, — сказал Хрипатый Боб. — Не китаец, р-раз ты, капитан, его понимаешь. Хр-р… Откуда же взялось это чер-ртово отр-родье?
— Он русский, — пояснил Серов. — Из той земли, куда мы плыли на государеву службу. Ты, боцман, иди… Иди, а я с ним потолкую. Речь его мне немного знакома.
Боб, хрипя горлом и удивленно хмыкая, спустился на шканцы. Бывший невольник, все еще стоя на коленях, широко крестился, и крест клал по православному обычаю: от лба — вниз, потом к правой стороне груди и к сердцу. Руки у него были крупные, мощные, в мозолях от весла.
— Ты вот что, братец… — Серов похлопал его по макушке. — Ты кончай креститься да слезы лить. Думаю, не зря ты в гребцах очутился — наверное, и порох нюхал, и саблей махал, и басурманские головы рубил…
Так что встань и доложись, как положено военному человеку. Повторяю вопрос: кто ты есть и какого чина-звания?
Незнакомец поднялся и стал во фрунт. Ребра выпирали из-под кожи, и шрамов от хлыста на ней было не счесть.
— Михайло Паршин, капитан третьей роты Бутырского полка! — отрапортовал он.
— Взят в плен супостатом в Азовском походе! [61] Раненым пленили и токмо потому, что душа едва не отлетела. — Он продемонстрировал рубец между плечом и шеей — след от удара ятаганом. — Четыре года ворочал весло на османских галерах, потом еще три — у песьей рожи Аль-Хаджака. Ну, этот самый лютый был! Прям-таки зверь неистовый! — Михайло помолчал, потеребил в смущении бороду и спросил: — А ты, батюшка мой, правда из наших? И как мне тебя звать-величать?
— Зови Андреем Юрьевичем. Но я не из России, братец, я из Франции, из Нормандии. Слыхал про такую? — Паршин отрицательно помотал кудлатой головой. — Отец мой — знатный дворянин, маркиз, а я, Андре Серра, его непутевый отпрыск… Ты ведь, Михайло, тоже из дворян?
— Из дворян. По-новому, как государь повелел, из дворян, а по-прежнему — так из сынов боярских. Род наш из Москвы и прилеплен с давних пор к большим боярам, к Толстым… в свойстве с ними состоим, и Петр Андреич даже дозволил звать себя дядюшкой.
— Это какой же Петр Андреич? — насторожился Серов. Из Толстых он мог уверенно опознать лишь Льва Николаевича, но до «Войны и мира» и «Анны Карениной» было еще лет сто пятьдесят, а то и больше.
— Толстой Петр Андреич, царский стольник [62] . Ба-альшой человек! Может, искал он меня, чтобы выкупить, да, видно, не нашел… — Михайло развел руками и снова бухнулся на колени. — Челом бью, батюшка-капитан Андрей Юрьич, и тщусь надеждой! Помоги добраться до отчизны! Век буду тебя поминать в своих молитвах! И детям, буде появятся они, закажу, чтоб во всякий день молили Господа о твоем благополучии, о фортуне твоей и здравии! А я тебе чем смогу, отслужу! Отслужу сей же час, живота своего не жалея!
— Отслужишь, — сказал Серов, крепко запомнив о свойстве Михаилы с царским стольником Толстым. — Непременно отслужишь, но как, о том мне нужно поразмыслить. А теперь иди, братец, бороду сбрей, патлы обрежь и стань похож на человека. Боцману передай, кто я зачисляю тебя в экипаж и велю выдать нормальное платье, а не турецкие обноски.
Михайло замялся, переступая с одной босой ноги на другую.