Серов разлил в кружки вино, и они выпили за здоровье малыша и Шейлы. Рубиновый напиток был густым и терпким, впитавшим ароматы этой земли и щедрость африканского солнца. В крепости на холме грохнуло орудие, оповещая о приходе ночи. С рейда, где стояли корабли, долетел медный перезвон склянок — там заступала ночная вахта.
— Вы меня ждали, — произнес Серов.
— Ждали, — согласился Штильмарк. — Девочка… простите, ваша супруга… она не сомневалась, что скоро вы придете. Теперь, выслушав вашу историю, я ее понимаю. — Он качнул кружку, глядя, как плещется в ней вино. — Вы, Андрей, человек долга. Та проклятая гора на Камчатке… Вы ведь могли забыть о ней, не правда ли? Забыть про Володю Понедельника, Игоря, Наташу и всех остальных… Остались бы в той, будущей Москве, жили бы спокойно и, как положено детективу, искали бы людей, которых все-таки можно найти. Однако…
— Дурная голова ногам покоя не дает, — сказал Серов. — Но вы, Евгений Зиновьевич, не просто меня ждали. Вам было известно, кто я такой.
— Не кто, а откуда, точнее, из какого времени.
— Шейла подсказала?
— Нет. Она и понятия не имеет, из каких дальних далей явился к ней Андре де Серра, внебрачный сын нормандского маркиза. — Штильмарк бросил взгляд на открытое окно и улыбнулся. — Нет, все по-другому получилось, сударь мой. Когда я в первый раз увидел Шейлу, она была не в лучшем состоянии — ну, вы понимаете, ее таскали по горам чуть ли не месяц и кормили всякой дрянью… Здесь, в Ла-Кале, у меня есть помощницы, почтенные дамы. Они раздели и вымыли Шейлу и передали мне эти часы — она прятала их… гм-м… прятала в той детали нижнего белья, что в наше время назовут бюстгалтером. В общем, часы попали ко мне, и я, разумеется, сообразил, что вещица не из этого столетия. Такие и в девятнадцатом веке не сделают, даже в начале двадцатого! Можете вообразить мое изумление… Когда девочка… простите, Шейла… когда она отдохнула и пришла в себя, я стал ее расспрашивать. Она говорила о вас, Андрей, говорила много и охотно — ну, вы понимаете… Она вас любит, очень любит… Отчего же не поболтать со старым доктором?.. Это элементарная психотерапия… Так что я представлял, с кем встречусь. Не думал только, что вы из России, и, разумеется, помыслить не мог, что вы меня искали… нас, всех нас… в том, будущем времени…
— В этой эпохе Россия тоже существует, — негромко произнес Серов.
— Хотите туда вернуться? Пусть в восемнадцатом веке, но — домой?
Голова Штильмарка отрицательно качнулась.
— Спасибо, Андрей, но мой дом — здесь. Я прожил на этих берегах много лет, объездил их от Египта до Марокко, стал врачом-универсалом, изучил арабскую медицину, принял сотни ребятишек, уврачевал тысячи ран и болезней. Здесь у меня жена, сын, дочери и целый выводок внуков. Есть кому похоронить и прочитать молитву над могилой и есть кому добрым словом помянуть… Тут моя родина, и другой я не ищу. Да и смешно что-то искать в моих-то годах!
— Я понимаю, — молвил Серов, — понимаю… — Затем, выдержав паузу, поинтересовался: — Скажите, Евгений Зиновьевич, вы не жалеете, что очутились здесь? Я не из пустого любопытства спрашиваю. Я в этом веке прожил чуть больше года, а вы — сорок с лишним лет… И как, не тосковали, не скучали? Не проклинали судьбу? Не вспоминали близких — тех, кого еще нет?
Штильмарк помрачнел, морщины на его лице выступили резче, глаза потемнели:
— Проклинать не проклинал, но остальное… да, остальное случалось — тосковал, скучал и вспоминал. Особенно тяжелыми были первые три-четыре года — накатывало временами чувство безмерного одиночества, будто кроме меня во всем мире и людей-то нет. Но это проходит, Андрей, это проходит… Когда обвенчался с Ивонной и дети пошли, стало легче… А вам повезло — у вас тут уже жена и сын. Дай Бог, дочери тоже будут и другие сыновья! Это, знаете ли, как якорь — держит нас и не дает провалиться глубже в бездну.
Кивнув, Серов подумал, что не ему одному пришла аналогия с якорем. Жизнь — как плавание из никуда в ничто, но плывешь-то вместе с потоком времени, и место твое в этом течении зафиксировано, ни вперед не перескочишь, ни назад. Держит тебя реальность как судно на якоре, и якорь этот ты называешь всякими именами, смотря по тому, что тебе дороже — дело, долг, любовь или какой-то иной интерес. А если нет этой связи с миром, в котором выпало тебе жить и умереть, будешь ты несчастен во все свои дни, а когда уйдешь — забыт навеки.
Старик, прищурившись, следил за ним, точно догадывался об этих раздумьях. Потом сказал:
— Могу, Андрей, слегка вас воодушевить. Я полагаю, что в каждой эпохе есть нечто такое, что теряется в других временах, и потому те, кто будут жить в грядущем, смотрят в прошлое с долей зависти. Возьмите хотя бы век Перикла, Алкивиада, Александра Македонского… Мир казался тогда таким сказочным, таким огромным! Ареной для великих свершений и далеких странствий, походов в земли, где дома покрыты золотом, где реки текут молоком и медом, где водятся василиски и драконы и живут люди с песьими головами…
— Вы хотите сказать, что восемнадцатый век груб, жесток, опасен, однако ярче нашего времени? Эпоха великих авантюр и великих людей, подобных Ньютону, Лейбницу, Вольтеру, великих правителей и полководцев, век Петра, Екатерины, Потемкина, Суворова… Так?