Он сделал знак Страху Божьему:
— Убей их, Стах. Быстро убей, не мучай.
Повернувшись, Серов зашагал к шлюпкам, у которых суетились новобранцы, затаскивая бочки с водой. Над ним пролетели ядра, грянули где-то на базарной площади, потом сзади раздался предсмертный хрип — Страх Божий резал турецкие глотки. Тегг, отстав, принялся расспрашивать Мортона и Коллета, что за добычу взяли в торговых рядах, и есть ли что-то ценное в разбитых складах. Мортон отвечал, что в складах масло, финики, рыба и прочая дрянь, жалеть о которой не стоит, — такого добра на базаре полно. А вот в торговых рядах сыскались предметы поинтереснее — слоновые бивни, неплохие ткани, деньги и украшения. Из ювелирных лавок выгребли все, а в оружейных взяли сабли с камнями в рукоятях и в драгоценных ножнах. Нашлась и кое-какая посуда из серебра, подносы, миски да кувшины. В общем, как считает боцман, тысяч на сорок песо отоварились.
Когда Серов со своей свитой приблизился к пирсам, шлюпки, груженные бочками, уже отплыли, и пять шебек из семи готовились к выходу в море. Бывшие невольники с прежней сноровкой разбирали весла, те, кто умел работать с парусами, лезли на мачты, и несколько человек тащили из складских развалин что под руку попадется — смоквы и финики в корзинах, соленую рыбу в мешках, пальмовое масло в глиняных кувшинах и остальной провиант. Серов вызвал Эрика Свенсона, велел облить маслом палубы на двух оставшихся шебеках и поджечь суда.
С базарной площади стали возвращаться корсары — повеселевшие, бодрые, с тем хищным блеском в глазах, который рождается в поисках чужих сокровищ, быстро и равнодушно меняющих хозяина. Брюс Кук со своей ватагой погонял запряженных в повозки быков, в повозках громоздились кипы ярких тканей, наваленные грудами одежды, сапоги из мягкой кожи, узкогорлые чеканные кувшины, широкие тазы и прочая рухлядь. Что было подороже, тащили в руках: мешочки, в которых позванивало серебро, дорогие клинки, ларцы и шкатулки, набитые серьгами, подвесками и ожерельями. Мортимер, с сияющей рожей, волочил огромный серебряный поднос, украшенный арабскими письменами; Герен и Форест гнали блеющих овец, Кирстен Брок нагрузился верблюжьей упряжью с колокольчиками, Алан Шестипалый нес сундучок с флаконами благовонного масла.
Следом за этой процессией, тащившей богатства Востока, явился Хрипатый Боб, а с ним три сарацина в белых одеждах. Один был почтенным старцем с бородой до пояса, другой тоже пожилым, тучным и осанистым, тяжко вздыхавшим на каждом шагу. Третий, тощий и вертлявый, казался рангом пониже; он шел за первыми двумя, испуганно озираясь и что-то бормоча под нос.
Серов с удивлением нахмурился:
— Это что за три волхва? [39]
— Хр-р… Стар-рички от пр-равителя этой дыр-ры и при них — толмач, — доложил Хрипатый.
Серов с удивлением нахмурился:
— Это что за три волхва? [39]
— Хр-р… Стар-рички от пр-равителя этой дыр-ры и при них — толмач, — доложил Хрипатый. — Выкуп обещают. Чтобы мы, значит, не бр-росали ядер-р в их гадючник.
Толстяк, отдуваясь, повел рукой, и тощий выступил вперед:
— Мой, недостойный, говорить на инглиш. Кади Хасан ибн Фатих аби Хамза, светоч правосудия, опрашивать: как твой почтенный имя? Откуда ты пришел, ага? И зачем громишь город?
— Я ищу женщину по имени Шейла и своих людей, захваченных Караманом, — сказал Серов. — А пришел я с запада, из-за океана, и зовут меня капитан Серра.
— Рейс Сирулла? — переспросил тощий.
— Дьявол с ним, пусть будет Сирулла! Где Караман?
— Караман нет. Ушел! — Рука тощего вытянулась в сторону моря. Потом он низко поклонился, сложив ладони перед грудью. — Ля илляха иллялах, Мухаммад расулла… Мудрый кади говорить, мой перекладывать речь почтенный акил, чтобы текла из мудрый уст в благожелательный уши реис-ага и расцветала в них, как роза в сад Аллаха. Мой…
— Смолкни, — приказал Серов. — У меня есть свой переводчик. Ну-ка, Мартин, узнай, что им нужно.
Деласкес заговорил на арабском, тучный отвечал, морщась после каждого слова так, будто в глотку ему вливали уксус. Бородатый старец уставился на море, пальцы его двигались, перебирая четки, губы беззвучно шевелились — должно быть, он читал молитвы. Тощий переводчик отступил назад, спрятавшись за спиной толстяка.
— Это посланцы эмира, дон капитан, — молвил Деласкес, перейдя на английский. — Тот, что с четками — улем, служитель Аллаха, а другой — кади, городской судья. С ними катиб правителя… это как писец в западных странах, помощник во всяких делах, тайных или явных. Он…
— Секретарь, — подсказал Серов. — Значит, улем и кади… Важные персоны! А почему этот писец назвал их акилами?
— Акил означает мудрец, — сообщил мальтиец. — Улем и судья — самые мудрые люди в городе. Конечно не считая эмира, который их прислал. Они говорят, что Караман удалился из гавани, и что он — не их человек, даже не магрибинец, и они за него не отвечают. Они просят — ради Аллаха и христианского Бога! — не обстреливать город и не губить людей. Они говорят, что хоть наша и их вера различны, но Аллах и Христос благоволят милосердным, добрым и щедрым. Они готовы заплатить и хотят услышать цену.