сверхкоротких промежутках времени. Для некоторых физических частиц,
видимо, и миллисекунда — вроде нашего года. А что мы знали бы, скажем, о
жизненном цикле бабочки-однодневки, если бы не умели отмерять отрезки
времени меньше, чем год? — Тополь смущенно указал на столик с таблицами. —
Но вы знаете, кое-что уже получается.
— И что ж это за поверхность?
Радин рукой изобразил волнистую линию.
— Трудно сказать. Иногда мне кажется, что это просто некий
промежуточный энергетический уровень.
— Промежуточный — в смысле ненаблюдаемый?
— Да.
«Человек — просто чудо, — подумал Радин. — Вот кого я мог бы понимать с
четверти слова! Идеальнейший случай! Взглянуть бы на его вычисления».
В соседней комнате зазвонил виафон. Тополь ушел туда. По донесшимся
восклицаниям Радин понял, что из отряда сообщали результаты обработки
материалов полета.
— Скажите, Чайкен, — проговорил он. — Вашему мужу никогда не приходило
в голову, что он создан для космических полетов? Или, скажем, так: как бы
вы отнеслись к моим словам, если бы я предложил Вилу Сергеевичу участие в
небольшой, предположим, пробной экспедиции? Может быть, вообще всего
один-два полета. Если, конечно, его кандидатура устроит государственную
комиссию.
Искоса глядя на него, Чайкен замерла в своем уголке на диване. Потом
она медленно подобрала ноги, устроилась поудобнее, прислонилась плечом к
стене.
— Вы, вероятно, знаете: людей, которые могут работать в космосе как
ученые, очень немного, хотя по сравнению даже с недавним прошлым условия
там теперь не так уж и трудны.
Чайкен молчала. Донесся голос Тополя:
— Это прекрасно, Трофим! Завтра я обязательно схожу в тот район! И
конечно, буду выбираться из пике еще ниже… Ну да, буквально у самой
земли, почти царапая самолетным брюхом по скалам! Ясно же! В этом все
дело!..
Чайкен молчала. И Радин понял: она всегда боялась, что Вил уйдет в
космос! И ее реплика: «Для этого не надо отправляться в космос», —
предназначалась ему, Радину. И была это просьба — не продолжать разговора
о космосе! Но разве в своем отряде, в бесконечных пике, ее муж меньше
рискует? Или, может, она не знает характера его работы?
— Простите меня, — сказал он, — насколько могу понять, я напрасно это
говорил.
Ваш муж не будет знать о моем предложении.
Чайкен не ответила.
«Для этих людей счастье в другом, — подумал Радин. — Оно в том, чтобы
жить друг для друга. Быть вместе».
Сложное чувство превосходства, разочарования, грусти поднялось в нем.
Эх вы, «передовые» люди Земли…
Он с неприязнью оглядел обстановку комнаты — такую простую. Взглянул на
столик с вычислениями… Как жаль, что эти люди оказались примитивней, чем
он подумал о них! Как жаль! Разочаровываясь в других, всегда становишься
беднее сам…
Чайкен встала с дивана, подошла к двери, нажала кнопку возле
выключателя. Стены потеряли прозрачность, сделались матово-золотистыми.
Комната словно уменьшилась, стала уютней.
Вернулся Тополь.
— Вил, ты не знаешь! — Чайкен встретила его у порога. — Тебе предлагают
отправиться в космос!
Тополь отстранил Чайкен и шагнул к Радину. Тот поспешно встал.
— В разговоре с вашей женой. Вил Сергеевич, я действительно сделал
такое предложение, — проговорил он сухо. — Если бы вы согласились, вы бы
завтра получили вызов на госкомиссию. Прошли бы ее успешно, — полетели бы
вместе.
Несколько мгновений он помолчал, поочередно глядя на молодых людей. Они
стояли рядом и смотрели на него.
— Я говорил уже об этом вашей жене, но я повторяю, — продолжал Радин, —
за минувшие десятилетия физический тип человека очень улучшился. Почти
всякий, кому только нет еще сорока пяти лет, может быть взят в полет.
Ракетный корабль автоматизирован почти на все сто процентов. Полгода — и
молодой человек будет натренирован, обучен Другое дело — подготовить к
полету ученого. В экспедиционном космологе важен не только объем знаний,
воля, диалектичность мышленья, — он взглянул на Чайкен и извинился улыбкой
за вторжение во внутренний мир ее мужа, — но и то, каков этот человек
вообще, богат ли он душевно, скажем, так, как ваш Вил. Ученому труднее в
космосе, чем космонавту-пилоту. Ученый менее загружен текущей работой, он
больше остается один, он больше раздумывает. И решения, которые он
принимает, имеют, в общем, гораздо большее значение, чем решения пилота. У
пилота верхний предел ответственности — существование корабля, личная
судьба экипажа. У ученого — судьба открытия. Успех или неуспех экспедиции.
Отрицание или утверждение идеи, заложенной в эксперименте. Для общества
это имеет несравнимо большее значение, чем судьба одного корабля…
«Зачем я это им говорю?» — подумал он с досадой и умолк.
— Куда же лететь? — спросил Тополь.
— Шестьсот-семьсот миллионов километров от нашей Земли. Всего лишь
четыре-пять астрономических единиц.
Он усмехнулся.
— Надолго?
— Рейс — десять-пятнадцать суток, два-три рейса в год. Предварительно —
около полутора лет тренировки.
— Вы женаты? — спросил Тополь.
— Да.
— Счастливо?
— Да.
— Я не имел в виду чего-либо чрезвычайного, — продолжал Радин: впервые