Почти успокоенный, я закрыл глаза и занялся своими скулами и всем прочим, что создавало мой инский облик. Хорошо, что после моего преобразования прошло не так уж много времени: полное затвердение происходит только на вторые сутки, так что сейчас вся подготовка займет вдвое меньше времени, чем потребовала бы, скажем, завтра. Очень не хотелось закрывать глаза, это сразу делает человека уязвимым, однако держать их открытыми во время разогрева лица просто невозможно. Слезы текут рекой. Пришлось смежить веки.
Но слух оставался в порядке, и я хорошо слышал, как она сделала несколько шагов по комнате, приблизилась ко мне. Я вытащил из кармана сюрприз и вытянул руку с ним перед собой.
— Возьми и неси вахту.
Сюрприз внешне был лишь обычной расческой, только при внимательном осмотре зубья ее можно было счесть слишком уж остро заточенными, да показалось бы странным, что каждый из них не составлял единое целое с инструментом для причесывания, а сидел в своем отдельном гнездышке; при нажиме в нужном месте он вылетал из этого гнезда и поразить цель мог на расстоянии до десяти метров.
— Возьми и неси вахту.
Сюрприз внешне был лишь обычной расческой, только при внимательном осмотре зубья ее можно было счесть слишком уж остро заточенными, да показалось бы странным, что каждый из них не составлял единое целое с инструментом для причесывания, а сидел в своем отдельном гнездышке; при нажиме в нужном месте он вылетал из этого гнезда и поразить цель мог на расстоянии до десяти метров. Оружие ближнего боя, пока, к счастью, еще не очень широко распространенное, поэтому люди из «Многих» его и не опознали. Я почувствовал, как его мягко вынимают из моих пальцев.
И тут я совершил что-то, совершенно неожиданное для меня самого. Выпустив из пальцев сюрприз, я не убрал руку, а сделал резкое движение и схватил Лизу за кисть. И выпустил не сразу. Хотя сама она не сделала попытки высвободить руку, только хмыкнула и проговорила насмешливо:
— Если любишь — так и скажи, а не хватай руками.
— Прости, — сказал я. — Случайно получилось. Чем это от тебя несет?
— Несет? — повторила она. — Не узнал? Хотя откуда тебе… «Лекруа», номер шесть. Впечатляет?
Название впечатлило. Я сказал:
— Сама покупаешь? Или дарят?
— Бывает по-всякому, — ответила она неопределенно. — Разогрелся?
— Заканчиваю.
— Держи зеркало.
— Нет, ты держи, иначе как я смогу смотреться?
— Держать станешь сам, и смотреться тоже сам. А работать буду я. Сделаю быстрее твоего. Да и лучше. Ты только будешь подсказывать.
— Вот еще! — искренне возмутился я.
— Юноша! — сказала она. — Ты внукам своим будешь рассказывать с гордостью, что над твоей заурядной физиономией однажды работал не кто-нибудь, а…
Договаривать она не стала. Мое разогретое лицо ощутило прикосновение ее пальцев. Нежных. Благоухающих. И очень уверенных.
— Можешь смотреть.
Я послушно открыл глаза.
И ничего не понял. Смог только спросить:
— Ты кто?
Потому что глаза, два огромных глаза, парившие (именно таким было впечатление) в полуметре перед и надо мною, да и все лицо, не побоюсь сказать, прекрасное, молодое, в какое можно влюбиться с первого взгляда, — все это было совершенно незнакомым. Это было выше моего понимания. Уже потом, позже, я сообразил, что, видимо, в те мгновения просто не мог воспринимать окружающее нормально, потому что на самом деле ничего сверхъестественного в происходившем не было. В конце концов, и меня самого в облике Орро вряд ли узнал бы кто-нибудь даже из хорошо знающих меня людей. Другое дело, что преображенное лицо, каким я обладал сегодня, вряд ли произвело бы на любого человека сколько-нибудь приятное впечатление. А тут два фактора — неожиданность и красота — сдвоенным ударом совершенно лишили меня способности мыслить логически. Вместо логики какой-то восторженный страх овладел мною, и ничего более умного я спросить не смог.
Правда, это продолжалось, думаю, не более нескольких секунд. Не потому, что я сразу пришел в себя. Просто пальцы склонившейся надо мной женщины уже принялись за работу, и знакомая, но от этого не ставшая приятной боль оттеснила все другие ощущения. Правда, когда я занимался преображением сам, болело сильнее; искусство женщины, работавшей надо мной, безусловно, намного превосходило мое.
И я вдруг поверил, что все будет в порядке; это означало, что внутренне, подсознательно я готов был признать ее главенство надо мной. Странно: боль не помешала мне пожелать в те минуты, чтобы операция подольше не кончалась и я мог бы еще и еще смотреть не в зеркало на мое возвращающееся к своему истинному виду лицо, но на женщину, вдыхать ее аромат и ощущать исходившие от ее пальцев тепло и силу. Так что ей пришлось окрикнуть:
— Следи — а то я из тебя невесть что вылеплю — героя моей мечты!
Голос ее чуть не помог мне справиться с наваждением: все то же немолодое и хрипловатое контральто, к какому я успел привыкнуть. И тем не менее…
— Я бы не против, — пробормотал я невольно.
— Ты быстро пожалел бы, — откликнулась она. — Да помолчи, не двигай челюстью. Я еще не доделала.
Но все завершилось даже быстрее, чем я ожидал. Моя обычная, маловыразительная физиономия, успевшая надоесть за годы, сочувственно глянула на меня из зеркала. Я поскорее положил его на стол и снова уставился на Елизавету. Похоже, что такое внимание было для нее не в диковинку; значит, не впервые она пользовалась обликом, в каком явилась сейчас.