Пока лейтенант заливал мне уши сладким сиропом, я наблюдал в окно, как во дворе отоспавшиеся и отдохнувшие французские солдаты обольщают невинных русских девушек. Как почвенника и патриота меня такие действия оккупантов возмущали, но местным красоткам, кажется, это нравилось, они вполне благосклонно принимали и ухаживания и подарки от картавых пришельцев.
— Вы совершенно правы, — дождавшись короткой паузы в его монологе, попытался я закруглить разговор, — Марья Николаевна совершенно чудесная и незаурядная барышня.
— А вы знаете, — мне показалось, не совсем к месту, сказал Кологривов, — я сначала ее к вам очень ревновал!
— Чего это вам взбрело в голову? — удивился я.
— Виноват, я сам понимаю, что это было глупо, Марья Николаевна мне все про вас рассказала! Вы ей были вместо отца, потому я и хочу попросить у вас извинения.
— Полноте, сударь, какие там извинения, я вас прекрасно понимаю, — сказал я. — Я бы на вашем месте тоже, возможно, ревновал.
— Я, знаете ли, как все это время рассуждал, — поделился со мной пылкий лейтенант, — как можно было близко знать и не полюбить такого ангела! Тем более что вы по ее, конечно, нужде, как лекарь, видели княжну без одежды, — сказал он и, покраснев, отвернулся.
Мне можно было ему возразить, что он-то имел то же самое счастье, что и я, но безо всякой на то нужды, но я промолчал. Тем более что в это время во дворе назревал международный скандал. Местным парубкам надоело безучастно наблюдать, как иностранцы унижают ухаживаниями русских девушек и они собрались тем показать, у кого кулаки крепче и кто здесь хозяин.
— Она мне все рассказал о вас, — продолжил бубнить Кологривов, — о вашей жене, как вы ей верны и как ее ищите, и я тогда понял, что был касаемо вас и Марьи Николаевны совершенно неправ…
— Погодите, Петр Андреевич, — перебил я его. — Кажется, сейчас начнется драка. Нам стоит выйти, успокоить страсти.
— Драка? Какая драка? — не понял он.
— Тоже на почве ревности. Ваши дворовые собираются бить французов.
Только теперь Кологривов посмотрел в окно, увидел, что интернациональные бойцы выстроились друг против друга стенка на стенку и оскорбляют противников словами, кажется, отлично понимая друг друга. Предметы же раздора, толпились в нескольких шагах от них, лузгали семечки и с интересом наблюдали, чем все это кончится. Была среди зрительниц и моя новая знакомая Любаша.
— Что это они такое придумал! — сердито сказал молодой барин, быстро вставая с дивана.
— Ревнуют, — невинным голосом, объяснил я.
Кологривов виновато улыбнулся и пошел разгонять забияк. Я же воспользовавшись моментом, сбежал от его излияний в свою комнату, прихватив по дороге со стола в гостиной книжку стихотворений старинного русского поэта, Ипполита Федоровича Богдановича. Мне так давно не попадалось в руки печатное слово, что я тотчас раскрыл ее и с наслаждением прочитал:
«Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать «Душеньку»; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное»…
Прочитав вступление, я принялся за сами стихи:
Красота и добродетель
Из веков имели спор;
Свет нередко был свидетель
Их соперничеств и ссор…
Дочитать поэму мне не дали. В дверь кто-то постучал, я разрешил войти, и в комнате появилась Люба.
— Ой, я вижу, вы заняты, — сказала она, почему-то перейдя со мной на «вы».
— Входи, — пригласил я, с удовольствием откладывая архаичные стихи. — Чем там во дворе дело кончилось, подрались ваши парни с французами?
— Нет, — засмеялась она, — барин пристыдил и наших, и хранцузов.
— Чем там во дворе дело кончилось, подрались ваши парни с французами?
— Нет, — засмеялась она, — барин пристыдил и наших, и хранцузов. Дураки они все. А вы что такое делаете?
— Стихотворения читаю.
— Это как так?
— Ну, стихи, это вроде как песни, только их не поют, а рассказывают, — объяснил я.
— А мне расскажете? — попросила она.
— Изволь, — согласился я. — Что бы тебе такое рассказать…
— Так хоть из этой библии, — предложила она.
У меня мелькнула мысль, провести простой эксперимент. Что я незамедлительно и сделал, прочитал простой, неграмотной девушке, знающей из всех существующих на земле книг только одну библию, стихотворение Пушкина.
Я помню чудной мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Я был уверен, что большинства слов Люба никогда не слышала и, соответственно, не понимала, но сидела она, затаив дыхание, и когда я кончил,
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
На глазах у девушки были слезы.
Если нашему народу дать нормальное образование и хорошие школы! — думал я, умиленный ее внутренним чутьем к прекрасному. — Куда бы до нас было тем же французам!
— Очень красиво и грустно, — сказала Люба, кончиками платка отирая глаза, и неожиданно для меня спросила. — Хотите, я приду к вам сегодня ночью?
— Очень хочу, — не раздумывая, ответил я, и только потом отрицательно покачал головой. — Только боюсь, ничего у нас с тобой не получится. Я живу не один, со мной тут французский офицер ночует.