Они отъехали от ручья, но когда добрались до подножия холма, Гори снова
остановился.
— Вы когда-нибудь подозревали, полковник, что я в сущности очень
тщеславный человек? — спросил он. — До глупости тщеславный во всем, что
относится к моей внешности.
Полковник нарочно отвел глаза от грязного обвисшего полотняного костюма
и потертой шляпы Гори.
— Мне кажется, — ответил он, недоумевая, но стараясь говорить ему в
тон, — что я действительно помню одного молодого человека, лет двадцати, в
самом модном костюме, с самыми приглаженными волосами и на самой шикарной
верховой лошади в округе.
— Совершенно верно, — подхватил Гори, — и это сохранилось у меня до сих
пор, хотя оно и незаметно. О, я тщеславен, как индюк, и горд, как Люцифер Я
хочу попросить вас снизойти к этой моей слабости… не отказать мне в одном
пустяке.
— Говорите без стеснения, Янси. Если хотите, мы объявим вас герцогом
Лорели и бароном Синего хребта; и мы вырвем перо из хвоста у павлина Стеллы,
чтобы украсить вашу шляпу.
— Я говорю серьезно. Через несколько минут мы проедем мимо дома на
холме, где я родился и где мои предки жили почти сто лет. Теперь в нем живут
чужие и посмотрите на меня Я должен показаться им в лохмотьях, удрученный
бедностью, бродяга, нищий. Полковник Колтрен, я стыжусь этого. Прошу вас,
позвольте мне надеть ваш сюртук и шляпу и ехать в них, пока мы не минуем
усадьбы. Я знаю, вы считаете это глупым тщеславием, но я хочу выглядеть
прилично, когда буду проезжать мимо родового гнезда.
«Что бы это могло значить?» — сказал себе Колтрен, сопоставляя
нормальный вид и спокойное поведение своего спутника с этой странной
просьбой. Но он уже расстегивал сюртук, не желая показать, что видит во всем
этом что-либо необычное.
Сюртук и шляпа пришлись Гори впору. Он застегнулся с довольным и гордым
видом. Он был почти одного роста с Колтреном, высокий, статный, и держался
прямо. Двадцать пять лет разницы было между ними, но до виду их можно было
принять за братьев. Гори выглядел старше своих лет; на его отекшем лице
видны были ранние морщины; у полковника лицо было гладкое, свежее — признак
умеренной жизни. Он надел непристойный полотняный пиджак Гори и его потертую
широкополую шляпу.
— Ну вот, — сказал Гори и взялся за поводья. — Теперь все в порядке. Я
попрошу вас, полковник, держаться шагов на десять позади меня, когда мы
будем проезжать мимо дома, чтобы они могли хорошенько рассмотреть меня.
Пусть видят, что я еще не вышел в тираж, далеко нет Я уверен, что на этот
раз я во всяком случае покажу им себя с хорошей стороны. Ну, едеме.
Он стал подниматься в гору быстрой рысью; полковник, потакая его
просьбе, ехал сзади.
Гори сидел в седле выпрямившись, с высоко поднятой головой, но глаза
его смотрели вправо, внимательно исследуя каждый куст и потаенный уголок на
дворе старой усадьбы; он даже раз пробормотал про себя:
«Неужели этот сумасшедший болван попытается.
.. Или мне все это
наполовину приснилось?
Только поровнявшись с маленьким семейным кладбищем, он увидел, что
искал: струйку белого дыма, вылетевшую из густой кедровой чащи в углу сада.
Он так медленно повалился налево, что Колтрен успел подъехать и подхватить
его одной рукой.
Охотник на белок не зря назвал себя метким стрелком. Он, как и
предвидел Гори, всадил пулю туда, куда хотел, — в грудь длинного черного
сюртука полковника Эбнера Колтрена. Гори навалился всей своей тяжестью на
полковника, но не упал. Лошади шли в ногу, рядом, и рука полковника крепко
поддерживала Гори. Белые домики Лорели светились сквозь деревья на
расстоянии полумили. Гори с трудом протянул руку и шарил ею по воздуху, пока
она не остановилась на пальцах Колтрена, державших поводья его лошади.
— Добрый друг, — сказал он, и это было все.
Так Янси Гори, проезжая мимо своего старого дома, показал себя с самой
лучшей стороны, насколько это было в его силах при данных обстоятельствах.
Громила и Томми (1)
Перевод Н. Дарузес
В десять часов вечера горничная Фелисия ушла с черного хода вместе с
полисменом покупать малиновое мороженое на углу. Она терпеть не могла
полисмена и очень возражала против такого плана. Она говорила, и не без
основания, что лучше бы ей позволили уснуть над романом Сент-Джорджа Ратбона
в комнате третьего этажа, но с ней не согласились. Для чего-нибудь
существует на свете малина и полицейские.
Громила попал в дом без особого труда: в рассказе на две тысячи слов
требуется побольше действия и поменьше описаний. В столовой он приподнял
щиток потайного фонаря и, достав коловорот и перку, начал сверлить замок
шкафа, где лежало серебро.
Вдруг послышалось щелканье. Комнату залило электрическим светом. Темные
бархатные портьеры раздвинулись, и в комнату вошел белокурый мальчик лет
восьми в розовой пижаме, держа в руке бутылку с прованским маслом.
— Вы громила? — спросил он тоненьким детским голоском.
— Послушайте-ка его! — хрипло воскликнул гость. — Громила я или нет? А
для чего же, по-твоему, я три дня отращивал щетину на подбородке, для чего
надел кепку с наушниками? Давай живей масло, я смажу сверло, чтоб не
разбудить твою мамашу, у которой заболела голова и она легла, оставив тебя
на попечение Фелисии, не оправдавшей такого доверия.
— Ах ты, боже мой, — со вздохом сказал Томми. — Не думал я, что вы так
отстали от времени. Это масло пойдет для салата, когда я принесу вам поесть
из кладовой. А мама с папой уехали в оперу слушать де Решке. Я тут ни при
чем. Это только доказывает, сколько времени рассказ провалялся в редакции.
Будь автор поумней, он бы в гранках исправил фамилию на Карузо.
— Замолчи, — прошипел громила. — Попробуй только поднять тревогу, и я
сверну тебе шею, как кролику.