Сало я положила в котелок — от собак подальше. Не позабудь часы-то
завести на ночь.
— А ты, значит, к братцу Эду? — с тонко разыгранным безразличием
спросил Рэнси.
— Да вот до ночи надо бы добраться. Не больно-то они там обрадуются,
когда меня увидят, да куда ж больше пойдешь. А путь-то туда знаешь какой.
Пойду уж, стало быть… Надо бы, значит, попрощаться нам с тобой, Рэнси…
да ведь ты, может, и не захочешь попрощаться-то…
— Может, я, конечно, собака, — голосом мученика проговорил Рэнси. — не
захочу, видишь ты, попрощаться!.. Оно, конечно, когда кому невтерпеж уйти,
так тому, может, и не до прощанья…
Эриэла молчала. Она тщательно сложила пятидолларовую бумажку и
свидетельство о разводе и сунула их за пазуху. Бинаджа Уиддеп скорбным
взглядом проводил исчезнувшую банкноту.
Мысли его текли своим путем, и последующие его слова показали, что он,
может быть, принадлежал либо к довольно распространенной категории чутких
душ, либо к значительно более редкой разновидности — к финансовым гениям.
— Одиноко тебе будет нынче в старой-то хижине, а, Рэнси? — сказала
Эриэла.
Рэнси Билбро глядел в сторону, на Кэмберлендскии кряж — светло-синий
сейчас, в лучах солнца. Он не смотрел на Эриэлу.
— А то нет, что ли, — сказал он. — Так ведь когда кто начнет с ума
сходить да кричать насчет развода, так разве ж того силком удержишь.
— Так когда ж кто другой сам хотел развода, — сказала Эриэла, адресуясь
к табуретке. — Видать, кто-то не больно уж хочет, чтоб кто-то остался.
— Да когда б кто сказал, что не хочет.
— Да когда б кто сказал, что хочет. Пойду-ка я к братцу Эду. Пора уж.
— Видать, теперь никто уж не заведет наших часов.
— Может, мне поехать с тобой, Рэнси, на двуколке, завести тебе часы?
На лице горца не отразилось никаких чувств. Но он протянул огромную
ручищу, и худая, коричневая от загара рука жены исчезла в ней. На мгновение
жесткие черты Эриэлы просветлели, словно озаренные изнутри.
— Уж я пригляжу, чтоб собаки не донимали тебя, — сказал Рэнси. —
Скотина я был, как есть скотина. Ты уж заведи часы, Эриэла.
— Сердце-то у меня там осталось, Рэнси, в нашей хижине, — шепнула
Эриэла. — Где ты — там и оно. И я не стану больше беситься-то. Поедем домой,
Рэнси, может еще поспеем засветло.
Забыв о присутствии судьи, они направились было к двери, но Бинаджа
Уиддеп окликнул их.
— Именем штата Теннесси. — сказал он, — запрещаю вам нарушать его
порядки и установления. Суду чрезвычайно отрадно и не скажу как радостно
видеть, что развеялись тучи раздора и взаимонепонимания, омрачавшие союз
двух любящих сердец. Тем не менее суд призван стоять на страже
нравственности и моральной чистоты Штата и он напоминает вам, что вы
разведены по всем правилам и, стало быть, больше не муж и не жена и, как не
таковые, лишаетесь права пользоваться благами, кои составляют исключительную
привилегию матрианомального состояния.
Эриэла схватила мужа за руку. Что он там говорит, этот судья? Он хочет
отнять у нее Рэнси теперь, когда жизнь дала им обоим хороший урок?
— Однако, — продолжал судья, — суд готов снять с вас неправомочия,
налагаемые фактом бракоразвода, и может хоть сейчас приступить к совершению
торжественного обряда бракосочетания, дабы все стало на свое место и
тяжущиеся стороны могли повергнуть себя вновь в благородное и возвышенное
матрианомальное состояние. Плата за вышеозначенный обряд в вышеизложенном
случае составит, короче говоря, пять долларов.
В последних словах судьи Эриэла уловила для себя слабый проблеск
надежды. Рука ее проворно скользнула за пазуху, и оттуда, выпущенной на
свободу голубкой, выпорхнула пятидолларовая бумажка и, сложив крылышки,
опустилась на стол судьи. Бронзовые щеки Эриэлы зарделись, когда она, стоя
рука об руку с Рэнси, слушала слова, вновь скрепляющие их союз.
Рэнси помог ей взобраться в двуколку и сел рядом. Маленький рыжий бычок
снова описал полукруг, и они — все так же рука с рукой — покатили к себе в
горы.
Мировой судья Бинаджа Уиддеп уселся на крыльце и стащил с ног башмаки.
Пощупал еще раз засунутую в жилетный карман пятидолларовую бумажку. Закурил
свою бузиновую трубку. Рябая чванливая курица проковыляла по «главному
проспекту» поселка, бессмысленно клохча.
Дороги, которые мы выбираем
В двадцати милях к западу от Таксона «Вечерний экспресс» остановился
у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого экспресса
захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.
В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол, «Акула» Додсон и
индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон Большая Собака, влезли на
паровоз и показали машинисту три круглых отверстия своих карманных
артиллерийских орудий. Это произвело на машиниста такое сильное
впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это делают при
восклицании: «Да что вы! Быть не может!» По короткой команде Акулы
Додсона, который был начальником атакующего отряда, машинист сошел на
рельсы и отцепил паровоз и тендер. После этого Джон Большая Собака,
забравшись на кучу угля, шутки ради направил на машиниста и кочегара два
револьвера и предложил им отвести паровоз на пятьдесят ярдов от состава и
ожидать дальнейших распоряжений.
Акула Додсон и Боб Тидбол не стали пропускать сквозь грохот такую
бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились прямиком к богатым
россыпям почтового вагона. Проводника они застали врасплох — он был в
полной уверенности, что «Вечерний экспресс» не набирает ничего вреднее и
опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное заблуждение из
его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не теряя времени,
закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.