Черная вода, стекавшая с Ласковина, ввинчивалась в водосток с добродушным ворчанием. Если не считать исцарапанных рук и красных полос на животе, оставленных кошачьими когтями, Андрей не пострадал. Правда, внизу живота противно ныло, а тело по-прежнему оставалось вялым, как манная каша, но, к счастью или к сожалению, вся кровь, которой были забрызганы постель, ковер и их тела, была кровью Антонины.
«Как много крови в одном человеке!» — сказал ученый раб в одном фильме. Когда ему продырявили живот. Если бы грязь внутри смывалась так же легко, как снаружи!
Андрей вытерся самым маленьким из трех полотенец и, выйдя, начал одеваться. Телефон (здесь все-таки был телефон) зазвонил, когда Ласковин натягивал брюки. Звонил долго, не меньше двух минут.
«Зимой я почти всегда дома»,- вспомнил Андрей.
Он сел на край кровати.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…»
Господи! Как он сразу не вспомнил?
Ласковин бросился к телефону.
— Андрей? — раздался в трубке знакомый бас раньше, чем Ласковин назвал себя.- Ты где?
— Во Всеволожске! Мне нужна…
— Будь там. Жди. Я еду!
— Но у меня тут…
— Потом! — оборвал отец Егорий.- Молись! — И бросил трубку.
Звонок в дверь раздался как-то слишком быстро. Не прошло и сорока минут. Андрей бросился в коридор… и застыл, не решаясь открыть. Глазка в двери не было. Звонок повторился. Настойчивый, требовательный.
— Андрей! — загремел снаружи голос Потмакова. Ласковин поспешно отворил. За спиной отца Егория маячила крепкая фигура Сарычева.
Ласковин поспешно отворил. За спиной отца Егория маячила крепкая фигура Сарычева.
— Ага,- сказал Петя.- Жив-здоров!
— Подожди в машине! — не оборачиваясь, велел отец Егорий.
Раздевшись, он направился прямо в спальню. Ласковин шел следом. Нужно было что-то сказать, он понимал, но что?
— Прости, Боже, прегрешения наша! — прошептал отец Егорий, останавливаясь в дверях и перекрестившись. Затем двинулся к лежащей на полу женщине, приподнял край одеяла, снова накрыл ее и обратил потемневшие глаза к Ласковину.
— Я виноват,- произнес Андрей
— Где твой крест? — жестко спросил иеромонах. Ласковин тронул шею… Креста не было.
— Должно быть… она сняла его,- пробормотал он. Отец Егорий сунул руку под ворот, вытащил свой нательный крест, серебряный, на цепочке, надел на Андрея и завязал узлом на уровне его ключиц. Теперь снять крест можно было, только разорвав цепочку или развязав узел.
— Да,- сказал Потмаков, опускаясь на стул.- Ты виноват. Сядь! — Он ткнул пальцем на ковер у своих ног.- Сядь и рассказывай!
Каждая подробность того, что произошло вчера вечером, с потрясающей четкостью была зафиксирована памятью Ласковина. О, Андрей много дал бы, чтобы забыть. Но он помнил — и шаг за шагом выкладывал отцу Егорию, не упуская ни одной детали, ни одного побуждения. И по мере того как говорил, Ласковин словно отстранялся от происшедшего. Он переставал чувствовать себя преступником. И описывал события, как описал бы Зимородинскому проигранное кумитэ: акцентируя на собственных ошибках, чтобы не повторить их в следующем бою. Только один эпизод он описал лишь в общем: видение. Андрей сделал это потому, что слова «двойника» о «псе» могли, как ему казалось, задеть отца Егория. Потмаков не придал этой обобщенности значения: иллюзия есть иллюзия. И так сказано было слишком много. Игорь Саввич ощущал, что за чудовищными поступками Андрея стоит нечто большее, чем происки доморощенной ведьмы и подверженность Ласковина греху. Но аналитический ум пасовал, а интуицией ухватить истину не удавалось.
Отец Егорий поднялся, хрустнув коленями.
— Где кот? — спросил он.
Ласковин огляделся и сразу же обнаружил лежащий на ковре черный кинжал. Кота не было.
— Не трогай, я сам! — сказал отец Егорий, когда Андрей потянулся к оружию,
Кинжал «пах» злом. Он «провонял» им настолько, что отец Егорий, взявши, едва не отшвырнул его подальше. Но сумел перебороть себя. Черный клинок был испещрен угловатой клинописью и покрыт ржавыми разводами.
«Нужно его в огонь»,- почему-то подумалось Потмакову.
— Газ зажги! — распорядился он.
Длинный клинок занял целые две конфорки плиты. Прошло минуты три, но облизываемый голубым пламенем металл оставался таким же черным. И никак не окрашивал самого огня. Потмакову показалось, что он так же холоден на ощупь, как и раньше. Но пробовать отец Егорий не стал. Только с мрачным удовлетворением смотрел на орудие сатаны. Он знал, что поступает правильно. И чувствовал от этого воодушевление. Он — тоже орудие.
В руке Господа.
— Пойдем,- произнес иеромонах, и они вернулись в спальню.
Теперь внимание отца Егория обратилось к дальнему, самому темному углу комнаты, отгороженному фанерной ширмой.
Здесь размещалось то, что, как представлял Игорь Саввич, было языческим алтарем.
— Раздерни шторы! — распорядился отец Егорий.- Да форточку открой!
— Замерзнет! — Ласковин кивнул на лежащую на ковре.
— Открывай! — рыкнул Потмаков. И Андрей повиновался.
Хм, это действительно был алтарь. Очень простенький — деревянная тумба, сделанная вручную не очень умелым столяром. На ее крышке — две каменные чаши с жидкостями, стеклянный флакон с солью, еще одна чаша, бронзовая, с золой на дне, и грубо вырезанная из дерева женская фигура. Золотая цепочка обвивала ее спиралью от шеи до ног, которые резчик лишь обозначил вертикальной бороздкой. Ни один из этих предметов не таил в себе активного зла. Язычество — да, но для отца Егория язычество было скорее невежеством, чем происками сатаны. Вроде веры в приметы.