Ласковин пожал плечами:
— Кто вашу сестру разберет?
Это был флирт. Легкий, ни к чему не обязывающий. Пикантный разговор. Антонина Ласковину нравилась. Не как ведьма, а как существо женского пола. Эта кухня, передник, колени, соединенные вместе, волосы, собранные в узел на манер школьной учительницы советских времен. От всего этого пахло не колдовством, а домашним уютом. Тем самым, что Ласковин тщетно надеялся получить от своей бывшей жены. И вместе с тем Андрей уже успел убедиться, что дело свое ведьмацкое Антонина знает. В этом была двуслойность, двусмысленность. Но ему было легко здесь. И говорить легко. Каким-то образом Антонина ухитрялась подчеркнуть его достоинство, превосходство.
— Я же ведьма,- сказала она.- А ведьма, сам знаешь, вам, мужчинам,- просто гибель. Хотя я и стараюсь помогать в основном женщинам, но и вашему брату (спародировав ласковинскую интонацию) тоже пособлять приходится. Как откажешь несчастному человеку, больному, страдающему…
Андрей попытался определить, говорит она искренне или лукавит, но не сумел.
— Как откажешь? — Антонина наклонилась вперед, поймала его взгляд.- Ну вот и приходится беречься… и беречь! (Улыбка. Намек?) Я ведь всякие болезни лечу: и недуги любовные, и бессилие мужское…
Антонина потянулась к кастрюльке, приоткрыла крышку шерстяной рукавичкой, понюхала, взяла щепоть соли и отправила в варево.
— Как суп варишь! — не выдержал Ласковин.
— Соль,- назидательно сказала женщина,- это земная вечная сила! В океане соль, в крови твоей соль. Без соли жизни нет!
— А что там кроме соли? — спросил Андрей.
— Вода!
— А кроме воды?
— А ты угадай!
— Нет, правда?
— А правда то, что сказать нельзя! — Антонина взглянула, наклонив голову.- Особенно мужчине! Если мужчине о женской ворожбе рассказать — большое горе случится! Пойдем-ка в комнату!
Все той же рукавичкой подхватив кастрюльку с огня, Антонина выключила газ и, покачивая бедрами, направилась в комнату.
— Садись! — распорядилась она.- Нет, сюда, за стол садись!
Что-то между ними изменилось. Андрей и эта женщина словно бы вдруг стали давними знакомыми.
Взяв прямоугольное зеркало, ворожея установила его на столе напротив Ласковина. Теперь он мог любоваться собственной физиономией. Потом появилась свеча, толстая, белая как молоко, на подставке в форме пятиконечной звезды из бронзы. Кастрюлька появилась в последнюю очередь. Антонина сняла крышку. От «зелья» поднимался густой пар.
— Ложку-то дашь? — спросил Ласковин, усмехнувшись.- Или так лакать полагается?
— Не полагается. Это не едят и не пьют. Сиди спокойно!
Антонина зажгла свечу и вынула из ящика шкафа деревянную дудочку. Подержала над огнем. Дудочка, как и ложка, которой ворожея мешала варево, была сделана вручную и не очень аккуратно. Следы ножа были хорошо заметны на желтоватой древесине. К удивлению Ласковина, выдержанная над язычком пламени поверхность покрылась не черной копотью, а каким-то серебристым, похожим на иней налетом.
Щелкнул выключатель, и комната погрузилась в темноту, рассеиваемую лишь пламенем свечки и его отражением в зеркале.
Сумрачный свет снаружи не проникал сквозь задернутые шторы. Рыжий огонек приплясывал, словно от дыхания.
— Смотри на себя! — распорядилась Антонина.- Сосредоточься на отражении!
Андрей попытался, но чем дальше, тем это было трудней. Мешал трепещущий язычок огня, мешал пахучий мутный пар, поднимавшийся над кастрюлькой. Мешало то, что стоит чуть-чуть откинуть голову — и упрешься затылком в мягкую женскую грудь.
Протяжный высокий гнусавый звук раздался над головой.
«Дудочка,- сообразил Андрей.- Та самая».
Тон звука поменялся. Как и первый, он был некрасив. Вызывал ощущение неудобства. Как надоевшая боль. Андрей глубоко вздохнул. Влажный пар напомнил ему, как мать в детстве лечила от бронхита. Но запах был другой.
Тон снова сменился. Андрей качнул головой и коснулся затылком Антонины. Женщина не отодвинулась. Звук перепрыгнул еще на секунду вверх, потом — почти на октаву вниз. Неудобство прошло. Сзади Ласковина обволакивало теплом… Свечное пламя растворилось. Теперь Андрей яснее видел собственное лицо… Что-то с ним было не так. У Ласковина заслезились глаза, он мигнул и… в зеркале был другой человек.
У этого человека, смотревшего сейчас на Андрея, была густая, аккуратно подстриженная борода. Из-под бороды выглядывал край рубахи без ворота, но с красным узором, похожим на тот, что на кухонном полотенце Антонины.
«Глюк,- подумал Ласковин.- Перенос реальных деталей на иллюзию».
Он читал об этом. У этой «иллюзии» было несомненное сходство с ним самим. Такие же светлые курчавые волосы и темные сросшиеся брови. И такие же темно-серые с синевой глаза. Вот только волосы бородача были длинней и перехвачены серебрящимся обручем. А нос был прямой и без ласковинского шрама. Такой, каким был у Андрея от рождения.
Бородач прищурился, будто смотрел против солнца, а потом широко улыбнулся, зубы у него были крупные, ровные. А правое плечо немного массивней левого. Совсем немного, просто у Ласковина был тренированный глаз.
Глубина зеркала заколебалась. Бородач протянул руку: сквозь пламя, через огонь свечи, вдруг ставший большим, как костер. Андрей ощутил вполне реальное твердое пожатие мозолистой ладони, увидел руку, ничем не отличавшуюся от его собственной, и покосился на свою правую. Та по-прежнему лежала на скатерти.