— Я только взял и почти не тянул!.
Так у них было заведено с одного года, никто их этому не учил. Димка был старший и ведущий, соответственно и проказил больше; сейчас он из угла обличал семейные порядки, при которых ребенок не имеет права взять кота за хвост:
— Я только взял и почти не тянул!.. Если бы Мурчику было неприятно, он сам смог бы за себя постоять! Он умеет царапаться — и еще как! Вот и вот… А раз он меня снова не поцарапал, ему не было ни больно, ни неприятно. Он тебя не просил за него заступаться, даже не мяукал. А ты!..
Логика была безукоризненна, почти как у адвоката в суде. Речь тоже — с правильным выговором звука «р» и всех прочих. (Аля и Миша никогда не сюсюкали с малышами и не позволяли этого другим.)
Аля смотрела, прислонясь к двери. «Неужто им по два годика, не больше ли? Я в два года так не могла…»
Наиболее осознал несправедливость содеянного над ним сам Димыч. Дальнейшие эмоции уже не вмещались в слова, и в «А ты!..» звук «ы» сам по себе растянулся в «ы-ы-ыыыы!…» и затем перешел в «э-э-эээ!..» К нему присоединил свое такое же мнение и Сашич из другого угла.
Годовалый шатен Игрек Люсьенович участия в распре не принимал. Зубки у него уже прорезались, но личность еще нет; права не качал. Сейчас он поочередно смотрел на всех Панкратовых блестящими глазами и сосал палец.
(- Люсь, а от кого он? — допытывалась Аля у его матери.
— Ко мне все трое наведывались, я никому не отказывала, — лихо созналась та. — Когда еще так подфартит: одна на всю «открытку» целый год.
— И Дусику Климову?
— А что, он еще вполне. Он мне стихи читал, про звезды рассказывал… А Игорек, наверно, все-таки от Васеньки. От Шпортька. С ним было лучше всего. Недаром его Нюська теперь на меня волчицей смотрит…)
Ну, далее было умывание, обед — в компании с привыкшим уже к ним Мурчиком (но без папы, заработавшимся наверху… так и дети от него отвыкнут). Мертвый час, приготовление бутербродов и большого термоса с кофе. Выход со всеми троими на крышу — пообщаться.
Конечно, все им были рады: и Димычу, и Сашичу, и Люсьенычу. Скоро должна была появиться и его мама для участия в пусковом опыте. Даже Буров, появившись из люка, задержался около близнецов; он их особенно любил.
Вскоре лифт доставил ГенБио с верным ассистентом Витюшей Статуей командора. Иорданцев частенько сюда наведывался, особенно после разрушения Аскании; не скрывал нетерпения: ну, черти, скоро вы что-то смикитите с Материком-то?.. Сейчас они оба нацелились подняться прямо на вышку. Но Виктор Федорович подошел поприветствовать академика.
10.
День текущий 15.33425 ноя ИЛИ
16 ноября 8 ч 01 мин 19 сек
на крыше 16+50 ноя 3 ч 12 мин
N = N0+702145580-й Шторм-цикл над нею
(здесь он длится 6-7 секунд)
Мир внизу болотен: сумрачен, беспомощен и темен
«Чудище обло, озорно и лайяй.» (Из Радищева)
Сигнал-запрет от Петренко между тем на площадку пришел. У видеоинвертера оказался Миша, принял он. Он вызвал у Панкратова недоумение. Белый широкий ствол Ловушки ГиМ-3 отнивелирован строго по вертикали, прицелен в центр накаляющегося в МВ очередного Шторма.
— Кого еще ждем? — спросил НетСурьез, откусывая и жуя. — Настройка держится. Буров здесь. Пора начинать.
— Да Бармалеич что-то бузит. Чего-то он невразумительное передал, чтоб без него не включали… Надо повременить, неудобно, директор же.
… и дождались.
16 ноября 8 ч 01 мин 22 сек 12 соток Земли
на крыше 16+50 ноя 3 ч 18 мин
Варфоломей Дормидонтович, одинокая мошка со вселенскими мыслями и увесистым ломом, выскочил из люка на площадку на крыше, как черт из табакерки.
… и дождались.
16 ноября 8 ч 01 мин 22 сек 12 соток Земли
на крыше 16+50 ноя 3 ч 18 мин
Варфоломей Дормидонтович, одинокая мошка со вселенскими мыслями и увесистым ломом, выскочил из люка на площадку на крыше, как черт из табакерки. Промчал мимо дружелюбно шагнувшего навстречу с протянутой рукой Бурова: «О, Варфоломей Дормидонтович! А что случи..?» — ринулся к вышке. Люлька была поднята, загремел ногами по железным ступеням.
На пределе сил он поднялся на площадку ГиМ — там были трое: Миша и Климов у перил, запивали бутерброды кофе из стканчиков, Терещенко склонился над клавишами скошенного куба пульта, что-то выверял — метнулся к нацеленному в МВ белому стволу и что есть силы шарахнул по нему ломом. Гул пошел, как из пустой бочки — и перешел в неутихающую реверберацию. Ствол двуступенчатого ЛОМДа сместился. Это у Любарского было четко продумано: прежде всего сбить прицел, тогда НПВ-луч отклонится, не пойдет в МВ, ничего не захватит.
— Растакую мать!.. — только и успел произнести Климов.
Пси-заряд у директора был еще не весь. Он повернулся с поднятым ломом к пульту — и гахнул им во всю мощь прямо перед лицом ошеломленного бригадира по индикаторной панели, по рукоятям точной настройки, по табло времен, по каре клавиш… Тоже гул, звон, что-то лопнуло, заискрило, погасло, загорелось, дало дым и запах.
После этого Варфоломей Дормидонтович уронил свое орудие спасения мира, против которого нет приема, опустился на железные листы, рванул на груди застегнутую еще в Овечьем не на те пуговицы фуфайку, лег на бок. Ему стало плохо.