— Мимо проплывал, Михаил Иванович.
Навестить решил.
— Это ты славно придумал! Давно, давно я лиц знакомых здесь не видывал. Пелагея, ступай, вели расседлывать. Не будет ныне охоты, гость ко мне приехал. А ты… — указал пальцем князь на Пахома и запнулся.
— Это холоп мой, княже. Дядька.
— То-то я смотрю, слуга незнакомый. Ступай, дядька, на кухню, угощайся моим именем всем, чем пожелаешь! И стол скажи в трапезной накрывать.
— А где у вас тут кухня-то? — уточнил Андрей.
— Я найду, княже, не беспокойся, — отмахнулся Пахом. — Вона, хлебушком свежим пахнуло. Там, стало быть, и готовят.
— А ты, ты как, Андрей Васильевич? — снова обнял гостя Воротынский. — Как жена твоя, Полинушка? Она из дома Друцких, я помню? Как старый князь? Здоров ли? Помню, когда я еще в отроках ходил, он как раз полком нашим командовал.
— Юрий Семенович вроде как здоров, ноне с семьей за море гостить уехал. Княгинюшка моя тоже на здоровье не жалуется. Дети растут, неурожаи поместье наше обходят. Лихоманка зимою в городах иных случилась… На подворьях никого у нас не уцелело. Но теперь снова в руках. Так что грех жаловаться, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… — Андрей постучал по перилам.
— Не тьфу-тьфу-тьфу, — расхохотался князь Воротынский, — а милостью Божией. Забыл, никак, где находишься? Тут в глаз плевать некому, я тут посажен грехи отмаливать. Ну, идем же, идем. Коли холоп твой нужную дверь нашел, так в трапезной уже накрывать должны.
— А ты как, Михаил Иванович? Как здоровье?
— На здоровье грех жалиться, Андрей Васильевич. Чай, в святой земле обитаю, под Божьим присмотром. Тут с молитвами и послушанием такая благодать, что и самого вроде как от колик исцелило, и супруга на мигрень боле не жалуется, и доченька не хворает. Даже дворня вроде как умнее стала и ворует меньше. Вот за хозяйство сказать не могу. Забрал у меня Иоанн волости мои в казну московскую, и город забрал.
— Понятно… — сочувственно кивнул князь. — Как же ты теперь жить станешь?
— Тяжело, Андрей Васильевич, тяжело. Все обкрадывают, все норовят по миру пустить. Воеводы воруют, подьячие. Не поверишь, в прошлом году мне сюда не дослано было двух осетров свежих и двух севрюг, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив. Это… — Князь почесал за ухом, припоминая. — Государева жалованья не прислали ведра романеи, ведра рейнского вина, ведра бастру. Еще деньгами не пришло пятьдесят рублей мне, княгине и княжне, людям же моим, дворне, сорок восемь рублей и двадцать семь алтын! — Похоже, вороватые чиновники обидели князя изрядно, коли он помнил все до мелочей: — Двухсот лимонов еще не довезли, двух труб левашных, пяти лососей свежих, десяти гривенок перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда воску… Ну, и еще много чего… — наконец выдохся Михайло Иванович. — Я вот мыслю, дружище, коли такая оказия, давай я тебе сие в грамоте отпишу, и ты государю передашь? Пусть он прилюдно плетей сим ворам и дармоедам всыплет!
— Коли отпишешь — конечно, передам, — пожал плечами Зверев. [26]
— Отпишу, княже, отпишу. Я тут с безделицы много писать пристрастился… Коли не лень, так пойдем, глянешь.
Вместо трапезной князья направились в светелку Михаила Ивановича, где тот отворил крышку бюро, вытянул один из ящиков, извлек из него толстенную стопку бумаги и положил перед Зверевым.
— Вот, взвесь, сколько от безделья бумаги напортил.
Андрей заглянул наугад на страницу из середины:
«…надлежит дубы молодые высаживать, дабы, вырастая, те дозорам укрытие от солнца доставляли.
— Вот, взвесь, сколько от безделья бумаги напортил.
Андрей заглянул наугад на страницу из середины:
«…надлежит дубы молодые высаживать, дабы, вырастая, те дозорам укрытие от солнца доставляли. Поднимаясь же наверх, дозоры изрядно во все стороны степь просматривали и быстрее ворога обнаружить могли…»
Зверев глянул дальше:
«…Расставлять сообразно местности, но не далее семи верст, дабы пищальный выстрел услышать могли и на помощь заставе соседней прийти».
Он пролистнул еще:
«…пятьдесят верст, дабы всадник без сменного коня за переход одолевал легко. На дымы же сыросоломные полагаться в сем деле не след, ибо в ненастье оные и вблизи не разглядеть вовсе».
— Что это, Михаил Иванович?
— Вот, Андрей Васильевич, исходя из опыта своего долгого наставление для порубежников сочинить пробовал. «Приговор о станичной и сторожевой службе» опус сей нарек.
— Так это… — Зверев потер виски, унимая боль. — Именно это и надо государю показывать! Типографий в Москве и слободе Александровской ныне изрядно. Отпечатать, новикам и отрокам, стрельцам раздать. Чтобы не на своей шкуре опыта набирались, а готовую науку использовали.
— Вот и я о сем же помыслил, — кивнул Воротынский. — Так одобряешь задумку мою?
— Еще как! Жалко, не скопировать себе, чтобы почитать по дороге.
— Да, еще многое написать надобно, — согласился Михаил Иванович. — Как закончу, велю переписать. Писцов здесь изрядно, перенесут чисто и опрятно. Глядишь, и от меня польза какая святой Руси останется.
— Останется, — кивнул Андрей и понял, что сейчас самое время задать вопрос, который мучил его все последние месяцы: — Скажи, княже, а ты и вправду злоумышлял против государя али наговор это чей-то?