Владеть — приятно, еще приятнее — охотиться; но, быть может, всего приятней убивать?..
* * *
Домой он вернулся в сумерках и, пока дожидался лифта, прислушивался к возне за дверью одной из квартир. Тут обитала брюнетка с пухлыми губами, владелица мастифа и ротвейлера, к которым Баглай испытывал стойкую необоримую ненависть. В свой черед клыкастые твари тоже не симпатизировали ему; едва Баглай появлялся в подъезде, их рык и рев, а также удары тяжелых тел о хлипкую дверь, заставляли его холодеть и ежиться.
Но на этот раз было что-то иное. Лая и рычанья он не слышал, только какие-то шорохи и слабое царапанье когтей, сопровождаемое жалобным щенячьим поскуливанием. Может, заболели и сдохнут?.. — с надеждой подумалось ему. Он облизнул губы, усмехнулся, шагнул в кабинку лифта, и тут собаки начали выть. На два голоса, в унисон, тоскливо и протяжно, как воют волки на луну — в ночь, когда голод терзает их, а холод, заледенив кровь, лишает резвости и не дает добраться до добычи.
Баглай злобно сплюнул, ткнул кнопку двенадцатого этажа и поехал наверх. Вой, преследовавший его, стал тише и глуше, но не исчез совсем; чудилось, последние звуки смолкли лишь в тот момент, когда он скрылся в закутке и начал отпирать квартиру. Замки упруго щелкнули, он вытащил ключ, сунул связку в карман и, по привычке, коснулся соседней двери — той, ведущей в пещеру сокровищ, где на комоде стояла китайская ваза, струился сине-голубой узорчатый ковер, где висели картины, поблескивали клинки, шкатулки и подсвечники, и в темноте ждала урочного часа хрустальная люстра — ждала, чтоб вспыхнуть переливчатой радугой и превратить пещеру в сказочный дворец. В обитель Гаруна ар-Рашида, запретную для прочих смертных…
Дверь подалась под рукой Баглая, свет потоком хлынул на площадку.
В обитель Гаруна ар-Рашида, запретную для прочих смертных…
Дверь подалась под рукой Баглая, свет потоком хлынул на площадку.
Он замер в оцепении, не двигаясь и едва дыша; все, о чем думалось минутой или часом раньше, вдруг улетело прочь — мысли о воющих псах, о наслаждении Охотой, о живописце Яне Глебыче, о бриллиантах в жестяной коробке, о магазинах, которые он посетил. Все это было сейчас неважно, все меркло перед этой распахнутой дверью, перед клыками запоров, мирно блестевших в гнездах, перед фонтаном света, струившимся от люстры… Все!
Скрипнув зубами, Баглай ворвался в просторную комнату, готовый бить и душить.
Вещи были на месте. Картины, взятые у Симановича и Надеждина, коллекция статуэток Любшиной, шкатулка литого серебра — наследие Кикиморы, арабский клинок Троепольской, персидский ковер и французский фарфор, богемский хрусталь и драгоценная ваза с драконом. Цело и невредимо, как все остальное — резной двустворчатый шкаф и буфет, комоды и секретеры, диван с изящной вычурной спинкой, большой сундук в углу и круглый столик на шести массивных львиных лапах. Пожалуй, кое-что прибавилось: у этого стола, в любимом баглаевом кресле, сидел Тагаров.
Баглай не видел его много лет, но старец вроде бы не изменился. Бритый череп отливает бронзой, узкие щелочки глаз будто прорисованы углем между припухлыми веками, сухие губы сжаты, кожа на скулах туго натянута, руки сложены на коленях… Он застыл, глядя не в лицо Наставнику, а именно на эти руки — небольшие, изящные, хрупкие. Но хрупкость была обманчивой; он помнил их неодолимую силу.
— Тьма вытеснила свет, — печально и негромко произнес старец, и Баглай понял, что это сказано о нем. — Садись! Садись, Игорь. Ты — хозяин, я — гость…
Точно сомнамбула он шагнул к креслу, сел, пробормотал:
— Как говорится, незваный гость хуже татарина… Зачем вы пришли? Я что-то остался вам должен?
— Мне — ничего. Это я перед тобой в долгу. Учил, однако недоучил. Чего-то не объяснил, не додал…
— Хотите доучить сейчас? О чем же будет урок? — Баглай ухмыльнулся, но каждая жилка в нем трепетала, и каждый нерв был натянут, словно скрипичная струна. Страх давил его, пригибал, выкручивал кости в суставах, впивался во внутренности; томительный и безнадежный страх небытия, смертный ужас невосполнимой потери — ибо, теряя жизнь, он терял и все остальное, свои богатства, свои охотничьи угодья и саму Охоту. Он не смотрел в темные щелки тагаровских глаз, не думал о сопротивлении. Он знал, что не имеет шансов на победу; он чувствовал — этот старик явился, чтобы убить его и отомстить за других стариков. За Симановича и Любшину, Кикимору и Черешина, за всех остальных — и даже, быть может, за живописца Яна Глебовича, хоть тот еще жив и вовсе не стар. Впрочем, какая разница? Сегодня — жив, а завтра был бы мертв…
Веки Тагарова сомкнулись. Видимо, он тоже не имел желания разглядывать бывшего ученика.
— Урока не будет. Не бойся, я пришел сюда не упрекать и не судить. Тем более, не убивать… — Старец смолк, открыл глаза и медленно, неторопливо осмотрел комнату, словно лишь сейчас заметив собранные в ней богатства. Взгляд его остановился на нефритовой вазе и на драконе в кольчужной чешуе, обвивавшем ее тугой многократной спиралью. Зеленоватый камень сиял под щедрым светом, и казалось, что ваза вырублена из древнего льда вместе с крохотным древним чудищем, окоченевшим когда-то в снегах Антарктицы.