Он оборвал декламацию, и Ян Глебович с неподдельным интересом полюбопытствовал:
— Это откуда?
— Чжуд-ши, древний тибетский канон. Шестой век до нашей эры.
— Невежество, проистекающее от неведенья собственного «я»…
— медленно повторил Глухов. — Отлично сказано! А вы, мой целитель, познали собственное «я»?
— Вне всяких сомнений, — отозвался массажист, добравшись до глуховской поясницы и разминая болезненные точки. На мгновение пальцы его замерли, прекратив уверенный ритмичный танец; затем он спросил: — Вы у мольберта стоите или сидите?
— Большей частью сижу. Я не Брюллов, не Айвазовский, полотна у меня небольшие, хватает рук чтоб дотянуться.
— Рекомендую стоять, это для вас полезней… для вас и вашего позвоночника. Все же по нему заметно, что работа у вас сидячая… — Пауза. Потом вопрос: — А что вы пишете, Ян Глебович? Портреты?
— Нет, пейзажи, — отозвался Глухов. — Морская тематика. Заливы, бухты, корабли под парусами, прибрежные утесы и все такое…
— Он помолчал и вдруг, словно по наитию, добавил: — Мне еще горы нравится рисовать. Горы — великолепная тема для живописца. Торжественная, возвышенная…
— Не буду спорить, — согласился массажист, трудясь над глуховской поясницей. — Однако горы, если разглядывать их живьем, вселяют трепет. Даже ужас! Все эти обледеневшие вершины, ущелья, скалы, пропасти… Особенно пропасти… Так и тянет ринуться вниз…
Увиденное утром представление — застывший на крыше человек — всплыло перед Глуховым, и ему подумалось, что Баглай, возможно, не совсем здоров.
Психика — штука тонкая, деликатная, хрупкий сосуд, и не без трещин… почти у любого не без трещин… Какая же трещина здесь? Ян Глебович твердо помнил, что есть болезнь, именуемая страхом высоты — но существует ли что-то антонимическое, противоположное?.. Недуг, который подталкивал бы в пропасть?
— Боитесь гор? — спросил он, поворачивая голову.
Тень мелькнула на лице массажиста.
— Нет, не боюсь. Просто не люблю чувствовать себя ничтожным, крохотным, бессильным… Поэтому я — не альпинист! — Он суховато рассмеялся. — Предпочитаю горы на картинах. С картинами все как раз наоборот: сам я будто великан, а горы — всего лишь безопасные игрушки на размалеванном полотне. Можно купить их или продать, снять и снова повесить, полюбоваться…
Можно из-за них убить, подумал Глухов, а вслух сказал:
— И что же, есть у вас какие-то любимые полотна? И любимые художники? Рерих, Рокуэл Кент? Или кто-то из старых? Французы, фламандцы, итальянцы? Скажем, Пуссен или Якоб ван Рейсдал?
Молчание. Вероятно, Баглай размышлял. Глухов не видел его, но чувствовал, как пальцы изменили темп, перейдя от стремительной румбы к плавному вальсу.
Затем послышалось:
— Наверное, старые мастера. Да, старые… У них есть одно достоинство — реализм. Понимаете, Кент и Рерих рисовали так, как виделось персонально им, а я люблю чтоб было как на самом деле. Так, как вижу я. Вот, к примеру…
Он стал описывать пейзаж с деревней на горном склоне, с церквушкой за ручьем, с дорогой, уходящей к перевалу, с двумя вершинами, похожими на рыцарские замки, и панорамой гор — мрачных, диковатых, придавленных тучей, что нависала над ними клубящимся темным пологом. Глухов слушал, прикрыв глаза и стиснув зубы; кровь быстрыми толчками билась в висках, и от того звучавший над ним голос казался надтреснутым, прерывистым, будто мигание стробоскопа.
Бурдон… Возможно, не Бурдон, но, без сомнений, картина, похищенная у Надеждина… С подробным точным описанием… Выходит, видели ее не раз… Снимали, вешали, разглядывали, любовались…
Он не мог ошибиться. В том, что он слышал, звучали не восхищение и трепет зрителя, а более жесткие, властные ноты. Хозяйская речь, подумал он, стараясь не выдать себя ни словом, ни жестом.
Пальцы, плясавшие на его спине, замерли, потом отдернулись.
— Все, Ян Глебович, — произнес Баглай. — Когда теперь придете? Может, в понедельник?
— В понедельник так в понедельник, — откликнулся Глухов.
Глава 16
День выпал не из лучших.
Утром, когда Баглай стоял на крыше и всматривался в розовеющие облака, его внезапно охватило странное предчувствие. Будто за ним наблюдают — без неприязни, без симпатии, но холодно, бесстрастно, изучающе, как человек глядит на муху, которую вот-вот прихлопнет. Казалось, этот взгляд буравит спину, подталкивает к пропасти, повелевает — прыгни! Однако каким-то неведомым чувством Баглай ощущал, что в этот раз прыжок сулит не бесконечное блаженное падение, но быстрый недолгий полет и сокрушительный удар. Будто чья-то чужая воля портила привычную игру, вмешавшись в нее непрошенным и нежеланным партнером.
Он старался не глядеть вниз, на деревья и темную, еще влажноватую землю, на аллеи парка, посыпанные гравием, на ненавистных собачников и их питомцев, которые скалили зубы, скулили, рычали и рвались с поводков. Он смотрел на небо, стараясь представить, что поднимается к облакам и парит среди них, невесомый и легкий, словно пушинка.
Он смотрел на небо, стараясь представить, что поднимается к облакам и парит среди них, невесомый и легкий, словно пушинка.
Но это не помогало. Чужой взгляд подталкивал к бездне, к падению, к небытию…