Кивая в такт речам Марьи Антоновны, Глухов чиркал карандашом в блокноте, но не записывал, а рисовал — профиль, фас и снова профиль, пять или шесть набросков, все — небольшие, чтоб поместились на одном листе. Пока он не выслушал ничего такого, о чем бы не рассказывал Суладзе — плюс всю старушкину родословную, а также диагнозы болезней, какими страдала она сама и ее супруг-сердечник, дремавший сейчас на диванчике в комнате. Марья Антоновна принадлежала к тем женщинам, перед которыми лучше ставить конкретные вопросы; в иной ситуации имелся риск попасть в водоворот воспоминаний, без всякой надежды прибиться к твердой почве, где произрастают даты, факты, имена и адреса.
Марья Антоновна принадлежала к тем женщинам, перед которыми лучше ставить конкретные вопросы; в иной ситуации имелся риск попасть в водоворот воспоминаний, без всякой надежды прибиться к твердой почве, где произрастают даты, факты, имена и адреса.
Глухов повернул блокнот к старушке, и та восхищенно всплеснула руками.
— Да ты, родимый, никак художник? А говорил — милиционер! Разве ж у вас в милиции рисуют?
— Теперь не рисуют, — со вздохом признался Глухов. — Теперь у нас компьютер есть. Сядешь перед ним и приставляешь губы к носу, и уши к голове. Пока что-нибудь похожее не получится… А у меня как вышло?
— Вот энтот вроде бы похож, — Марья Антоновна ткнула сухим пальчиком в один из рисунков. — Губки, однако, поуже, бровки погуще, а подбородок сапожком.
Глухов исправил рисунок, заметил, что в нем появилось что-то волчье, и спросил:
— А как вам показалось, Марья Антоновна, доктор этот был с генеральшей хорошо знаком?
— Не знаю, родимый, не ведаю. Покойница-то в прихожей была, там у нее телефон, а энтот в комнатке, значит, остался, у дверки, и зыркал так неприветливо, будто я ему чем помешала. Хмурый такой, сурьезный…
— При вас они о чем-нибудь говорили?
— Да нет, не припомню… Я ведь не в разуме была, дрожала да тряслась в коленках — шутка сказать, старик мой помирает, а телефоны-то все повыключены, трубки в автоматах пообрезаны, а соседей кого нет, а кто сам на ножках не стоит, от старости иль по иным каким причинам — денек-то выдался субботний, аккурат второе января, сам понимаешь, что в энтот день творится, у молодежи пьянка-гулянка, а ежели какой старик помрет, так что им, молодым?.. А ничего! Я уж, бабка старая, наладилась бобиком в больничку бежать на Вавиловых, больничка-то ближе поликлиники, а только пока добежишь, пока добьешься и докричишься, пока…
— Это верно, — с сочувствием согласился Глухов, — пока добежишь и докричишься, или бобику конец, или кричалка отсохнет. А вот не припомните, Марья Антоновна, был ли на этом сурьезном докторе какой-нибудь приметный знак? Может, родинка, татуировка, кольцо, сережка или значок на халате? Или жест особенный? Или в голосе что-то такое? Иные, перед тем, как сказать, хмыкнут или покашляют, иные вовсе заикаются, иные слова тянут, будто нараспев… Такого не помните?
— Энтот не заика и не перхун, без колечек и сережек, ручки и личико чистые, ничем не разукрашены, — уверенно ответила старушка.
— А вот как он ручками и личиком шевелит… Шевелит, да! Я к нему с просьбой, а он губки облизал — быстрым таким язычком, ровно как змеюка — под носом вытер, и говорит: не тот я доктор, уколов не делаю! Какой же тогда доктор? Вот доктора с неотложки — те колют! У тех…
— Может, он был какой-то особенный доктор, психиатр или логопед, — предположил Глухов, чтобы сменить тему. — Те тоже уколов сердечникам не делают. А вот не страдал ли он насморком?
— Это как так, родимый? Прости бабку, не поняла.
— Вы сказали — губки облизал и под носом вытер. Значит, было что вытирать?
— Да нет же! Не чихал он и не сморкался, а пальчиком сделал — вот так, на манер усов! — Марья Антоновна показала — как, приложив указательный палец к верхней губе.
Глухов поблагодарил и поднялся. Старушка засуетилась, вспомнила про чай, стала извиняться, что угостить, по пенсионной скудости, нечем, будто не милицейский подполковник к ней пожаловал, а гость дорогой.
Ян Глебович эти хлопоты пресек со всей наивозможной мягкостью; было без трех минут восемь, а опаздывать он, как говорилось прежде, не любил.
В квартире покойной генеральши прием его ждал не столь радушный, зато подстерегала неожиданность: Антон Орлов, супруг Елены, оказался довольно высоким, хмурым, светловолосым и сероглазым, с короткой стрижкой и узковатыми губами. Правда, губы он не облизывал и не прикладывал палец под нос, но во всем остальном был сильно похож на вероятного фигуранта. Кроме того, и профессии у них совпадали, поскольку Орлов являлся зубным врачом, что несомненно входило в категорию «не тот доктор».
Отметив, что надо предъявить эту личность старушке с пятого этажа, Глухов завел неторопливый разговор, расспрашивая про подруг покойной, про врачей и работников соцстраха, которые могли бы Нину Артемьевну навещать, про соседей, про бывших сослуживцев генерала и даже про местных водопроводчиков и электриков. Это называлось «поговорить о королях и капусте», так как ответы Орловой его не слишком интересовали; другое дело — она сама. Она и ее супруг, светловолосый, хмурый и сероглазый.