Старец вытянул руку и произнес:
— Возьми ее, Игорь.
Возьми, поставь перед собой и посмотри на дракона.
Баглай подчинился с облегченным вздохом. Кажется, его и в самом деле не собирались убивать.
— Дракон — символ перемены, — тихо пояснил Тагаров. — А перемена следует за выбором. Ты готов выбирать?
— Я уже выбрал. Вот это! — Он дернул головой, как бы обозначив все находившееся в комнате — мебель, картины, ковры и драгоценные безделушки. Все, что ему принадлежало, чем он завладел, и что рассчитывал сохранить.
— Неверный выбор, — произнес Тагаров. — Да и выбор ли? Мужчина выбирает женщину, женщина — мужчину… Юный отрок избирает путь, зрелый муж решает, как распорядиться жизнью, старец — как достойно умереть, воин — как избежать поражения… Вот выбор! А совершенное тобою — грех… — Он помолчал и в первый раз взглянул на Баглая — не осуждающе, не безразлично, а как бы с болью. Потом промолвил: — Я дам тебе не урок и не совет, а лишь возможность выбора. Дам еще один шанс. Тот, который наставник обязан дать самому нерадивому ученику.
— Мне ваши подачки не нужны. Я… — начал Баглай, но губы вдруг перестали ему повиноваться, тело расслабилось и оплыло в кресле, а шея, наоборот, окаменела, так что он не мог ни шевельнуть головой, ни отвести глаз от крошечных нефритовых зрачков дракона, похожих на зеленоватые ягоды. Они мерцали и переливались, сужались и меняли цвет, и Баглай внезапно понял, что они живые, и не зеленые, не круглые, а темные и узкие, словно глаза Тагарова. Возможно, так и было в реальности, но он не успел разобраться, что видит и на кого глядит — зрачки исчезли, растаяли вместе с драконом, оставив лишь ощущение взгляда.
Взгляд был сам по себе и наполнял пространство, как свет звезды — космическую пустоту. Ни лица, ни глаз, ни ресниц и бровей, один лишь только взгляд — неуловимый, но ощущаемый гораздо отчетливей, яснее, чем за неделю до этого дня, в то утро, когда Баглай стоял у пропасти на крыше. Э т о т взгляд тоже подталкивал в пропасть, но теперь он понимал, что пропасть кроется в нем самом — темная мрачная бездна, в которой кружились по вечным орбитам и звали его на разные голоса умершие — обманутые, преданные и ограбленные им. Они мелькали в бесконечном хороводе будто ожерелье лиц, соединенных невидимой нитью — Кикимора, злобно кривившая рот, Черешин с мертвой всепрощающей улыбкой, говорливая актриса Троепольская, кроткая Любшина, художник Надеждин — или, быть может, Захар Ильич, баглаев дед?.. Они грозили, упрекали и предупреждали… О чем?
О предстоящем выборе.
Он мог выбирать из двух возможностей, не допускавших возврата к прошлому. Прошлое было запретным — почему, он не знал, но чувствовал со всей определенностью, что это так. В прошлом осталась прежняя жизнь — детство, школа, Столешников переулок, часть ВДВ под Выборгом, служба в спортивной команде, больницы, поликлиники и остальные места, где довелось ему трудиться, но — главное! — в прошлом осталась Охота. А кроме того, пещера сокровищ и мастерство массажиста. Здесь, на краю бездны, мысль о сокровищах внушала ему ужас; он понимал, что больше не прикоснется к ним. Ни к ним, ни к человеческому телу.
Странно, но это знание не причиняло ему обиды или горечи — ведь у него имелся выбор, и это было вполне разумной компенсацией за предстоящие потери. Разумной, справедливой, даже щедрой… Он мог начать сначала, вернуться в мир покоя и беспамятства и возродиться вновь, и это было первым шагом искупления. Он мог его отсрочить, мог пройти свой путь до немощной бессильной старости, пройти до самого конца, но не один.
Память будет его вечным спутником; память о содеянном, муки совести и страх перед грядущей расплатой. Ибо она неизбежна — не в этой жизни, так в другой.
Он взвесил эти две возможности, обдумал их и сделал выбор. Хор мертвых голосов приветствовал его; теперь они не упрекали, не грозили — звали. Он знал, что скоро присоединится к ним.
Бесконечное падение… долгий-долгий полет в прохладных сумрачных просторах… Разве он не мечтал от этом?..
* * *
Баглай очнулся.
Тагарова не было. Впрочем, он уже помнил о Тагарове. Двигаясь, будто в полусне, он вышел из комнаты, аккуратно прикрыл за собою дверь, но запирать не стал — картины и дорогая мебель, ковры, фарфор и серебро, черешинские самоцветы и даже ваза эпохи Мин больше его не занимали. Он привстал на носках, дотянулся до складной лесенки, дернул ее вниз; затем поднялся по алюминиевым ступенькам, откинул крышку люка, протиснулся в него и вылез на крышу.
Близилась полночь. Небо — ясное, с яркими звездами — было бездонным, будто изваянным из глыбы обсидиана; бледно-желтый месяц блестящей чешуйкой висел на востоке, над правым баглаевым плечом. Где-то там, в пустоте, сотканной из света и тьмы, среди туманных расплывчатых пятен галактик и звездных скоплений, рождались новые души, и в этот же мир забвения и временного небытия они возвращались, закончив земное странствие. Падали в пропасть, отягощенные памятью о грехах, заботами о близких, горечью разлуки, несправедливостью и злом, которое творили сами или сотворенным с их душами и телами; падали, и пропасть принимала всех и позволяла забыться в своей холодной спокойной пучине.