— Я тоже человек, хоть вдвое постарше Джангира, — со вздохом признался Глухов и начал бочком-бочком отступать к своей двери. Но Линда вдруг ухватилась за рукав его плаща, так что перед дверью пришлось затормозить.
— А раз человек, могли бы иногда заглянуть и выпить со мной чаю. Просто так, по-человечески…
— Надо же! — преувеличенно изумился Глухов. — Я ведь к вам, Линдочка, каждый день заглядываю и чай пью. Бывает, и кофе.
Она помотала головой, темные локоны заплясали, рассыпались по плечам. Пахло от нее духами и чем-то еще, смутно знакомым Глухову. Приятным, но почти забытым.
— Нет, Ян Глебович, нет… вы не ко мне приходите, а к моему компьютеру, к бумагам нашим и к работе… Понимаете разницу?
— Понимаю. — Опираясь спиной о дверь, Глухов наощупь сунул ключ в замок и повернул. Дверь открылась. — Понимаю, Линда. Не такой уж я старый идиот.
Ее глаза насмешливо блеснули.
— Ставьте правильно акценты, подполковник. Не старый, но идиот!
Тут Глухову помнилось, будто качнулся пол, а может вместе с полом дрогнули и стены, словно находился он не в Петербурге, а в каком-нибудь Сан-Франциско, где, говорят, по землетрясению каждый день, не исключая праздников. Он ухватился за дверной косяк, вытянул шею, бросил взгляд вдоль коридора (было тихо, только в дальнем конце сновали суетливые фигурки), заглянул Линде в лицо и охрипшим голосом промолвил:
— Сегодня — никакой совместной работы, майор. Сегодня я тружусь один. Работаю… — он посмотрел на часы, — с четырех до семи. А в семь прихожу на чай. Потом провожаю вас к дому. Кажется, нам по дороге?
— По дороге, — кивнула Линда. — Всем одиноким по дороге, Ян Глебович.
Она скрылась за дверью «майорской», а Глухов сбросил плащ, сел за стол, подпер кулаками щеки и уставился на верину фотографию. Вдруг подумалось ему, что женское одиночество круче и безнадежней мужского, ибо мужчина — стрелок и охотник, прыгает там и тут, сеет при случае семя, а значит, на старости лет может прифантазировать, что есть у него где-то потомки, дочери и сыновья, пусть незнакомые и никогда не звавшие его отцом, а все-таки родная кровь, плоть от его шаловливой плоти.
Вдруг подумалось ему, что женское одиночество круче и безнадежней мужского, ибо мужчина — стрелок и охотник, прыгает там и тут, сеет при случае семя, а значит, на старости лет может прифантазировать, что есть у него где-то потомки, дочери и сыновья, пусть незнакомые и никогда не звавшие его отцом, а все-таки родная кровь, плоть от его шаловливой плоти. Но одинокой женщине отказано даже в таком утешении; женщина в точности знает, кого родила. Или не родила.
— Прости меня, дурака… — прошептал Глухов, поглаживая кончиками пальцев верино лицо. — Прости… И подожди. Вот встретимся на небесах, там и разберемся.
Он придвинул к себе папку, вытащил бумаги, перелистал их и убедился, что под каждой фамилией и адресом было написано хотя бы десять строк, а в иных местах — побольше, целое сочинение. Почерк у Суладзе был разборчивый, строчки получались ровные, и самое важное он обводил рамочкой — тоже красным карандашом.
— Молодец парень, — пробормотал Ян Глебович и приступил к изучению первой странички, но тут раздался телефонный звонок.
— Товарищ подполковник? Это Суладзе. Папку вам передали?
— Передали. — Глухов помедлил, взглянул на часы и сокрушенно покачал головой. — Прости, Джангир, уговаривались встретиться в два, а я только сейчас к себе добрался. Ждал?
— Ждал, но с удовольствием, Ян Глебович. У майора, соседки вашей. — Джангир поцокал языком и сообщил: — Какая женщина! Топ-модель, высший класс! Все на месте, включая мозги. А их на трех генералов хватит.
— Даже на четырех, — согласился Глухов и добавил: — Знаешь, она ведь тоже от тебя в восторге. Вежливый, говорит, и пуговицы блестят. Жаль, что слишком молодой.
— Ну, это дело поправимое, — промолвил Суладзе с легкомыслием юности. — Это как бомбежка по Белграду: сегодня зелен и красив, а завтра весь в руинах и пуговицы не блестят… Кстати, Ян Глебович, вы что полагаете насчет Балкан и НАТО? В своем они праве или как?
— Или как, — буркнул Глухов. — Я полагаю, двое дерутся, третий не лезь. Но если уж заявился, так разнимай без палки, без поножовщины, и не топчи траву. Трава-то чем провинилась? А кто б ни сражался, ей достается в первый черед.
— Однако растет.
— Растет… До поры, до времени.
Творившееся в Югославии отнюдь не радовало Глухова, но подтверждало некий тезис, казавшийся ему бесспорным. Он считал, что раз законы созданы людьми, то, следовательно, отражают несовершенство человеческой природы, и лишь с большим приближением их можно считать критерием истины и справедливости. Но Справедливость — тот Абсолют, которому он служил — была, разумеется, выше Закона, ибо являлась ничем иным, как нравственным чувством, прерогативой психологии и философии, а вовсе не юриспруденции. И это чувство возмущало Глухова против убогой простоты Закона. Всякое деяние Закон трактовал в черно-белых тонах, интересуясь, кто прав, кто виноват, но в жизненных перипетиях сплошь и рядом виноваты были все — вожди, их партии, их армии и целые народы.
Суладзе, обеспокоенный долгой паузой, кашлянул.