Пальцы Тагарова коснулись бронзовой пластины, негромкий протяжный звон повис в воздухе, и не успел он стихнуть, как на пороге кельи возник все тот же светловолосый парень, а вместе с ним — крохотные чашки, чайник и тарелочки с какой-то странной снедью — желтоватыми шариками, похожими на горох. Но тянуло от них сладковатым хлебным запахом.
Надо же, чай, печенье!.. — изумился Глухов. Выходит, приврал Абрамыч насчет воды и каши… Или не приврал? Может, угощение — для гостя, а сам хозяин чай не пьет?
Но Тагаров, опустившись на коврик, разлил по чашечкам зеленоватую жидкость, отхлебнул, сощурился — отчего глаза превратились в узкие щелочки меж валиками век — и произнес:
— Гони сомнения, сын мой. Сомнение — враг решения, а тот, кто не решает, тот не живет. Согласен?
— Согласен, — качнул головой Глухов, тоже отпив глоток.
Сомнение — враг решения, а тот, кто не решает, тот не живет. Согласен?
— Согласен, — качнул головой Глухов, тоже отпив глоток.
— Однако, Номгон Даганович, решение может быть неверным.
— Нет решений верных и неверных, есть те, что принимаем мы сами, сообразуясь с собственной природой, и те, что приняты за нас другими. Лосось плывет против течения, сухая ветка — вниз… Вот разница между достоинством и покорностью. — Старец поднес чашку к узким губам, снова прищурился и сказал: — Ты не похож на покорного человека. Ты привык решать. Отчего же сомневаешься?
Странный разговор, мелькнула у Глухова мысль. Вроде бы не о том, ради чего он приехал — не о том, но о более важном, касавшемся лично его, всей прошлой и будущей жизни, страхов и неуверенности, терзающих сильных и слабых людей. Сильных, возможно, мучительней — они ведь не ветки, плывущие вниз…
Сглотнув, Глухов склонился над столиком, упер взгляд в синий фарфоровый чайник и пробормотал:
— Она молода… слишком молода для меня…
— Молода? Годится в дочери?
— Нет, но…
Прохладные пальцы Тагарова легли на его висок, и он замолчал.
— Странный вы народ… здесь, на западной окраине… — задумчиво произнес старец. — Полный суеверий и предрассудков… Много едите, много пьете, много болеете… Уходите в печали, не примирившись с собственной плотью и душой… Считаетесь годами там, где надо взвешивать лишь силу чувства… И потому мучаетесь в сомнениях. А зачем?
Действительно, зачем? — подумал Глухов, вдруг успокоившись и чувствуя, как тонкие сухие пальцы массируют его висок. Что-то из них истекало, что-то едва ощутимое, почти незаметное, какие-то токи, флюиды, рождавшие поочередно прохладу и теплоту. Ветер с гор и ветер с долины, — мелькнула мысль, но Глухов уже не мог сказать, принадлежит ли она ему или пришла вместе с этими токами, с волнами холода и тепла, которые катились от висков к груди, омывали сердце и водопадом рушились вниз, растворяясь и исчезая где-то у щиколоток или ступней. На мгновение он будто увидел себя со стороны — живую частицу, которую прополаскивают многократно в водах, вымывая накопившиеся сор и грязь, но это зрелище не вызывало у него протеста, а лишь восторг перед искусством целителя. Пусть полощет, подумал он со слабой улыбкой, пусть… Не начал бы только выкручивать…
Но эта операция, кажется, не планировалась. Старец внезапно подался назад, вздохнул и сделал серию жестов — развел в стороны согнутые руки, потом начал сближать их, пока запястья не соединились, а ладони и пальцы приняли странную форму, будто в них покоился шарик величиной с большое яблоко. Затем — еще одно движение: голова откинулась, руки с плавной неторопливостью двинулись вверх, а ладони разъединились, отпустив на свободу хрупкий невидимый шар. И наконец — глубокие вздохи, такие резкие и шумные, словно рядом накачивали автомобильное колесо.
— Что это? — Губы Глухова, преодолев оцепенение, с трудом пошевелились. — Что это было, Номгон Даганович?
— Чжия лаофа, сын мой. Энергетический акупунктурный массаж, как называют ваши экстрасенсы… Способен ослаблять или стимулировать ток жизненной энергии. Об этом известно давно… с древности, когда писали «Хуанди Нэй цзин», «Канон врачевания Желтого предка»… Китай, третий век до нашей эры.
Ян Глебович уважительно кивнул, погладил виски и любопытством поинтересовался:
— А в данном случае что творилось с моей энергией и токами? Вы их стимулировали или ослабляли?
— Нужное разровнял, лишнее убрал, — по лицу Тагарова хитрой ящеркой скользнула усмешка.
— Сильно светиться ни к чему. Увидит злой человек, позавидует… Так что я разровнял и убрал. Носи свое счастье в себе, радуйся, но радость напоказ не выставляй.
— И что теперь будет? — спросил Глухов.
— Что решишь, то и будет. Я тебе все сказал, сын мой. О главном — все. Про остальное — спрашивай. Если смогу, отвечу.
Глухов поерзал на табурете, склонил голову, будто прислушиваясь к своим ощущениям. Ему казалось, что он чудесным образом помолодел, сбросил лет двадцать — ну, не двадцать, так пятнадцать наверняка. Мышцы были послушны, члены — гибки, и в голове установилась пронзительная ясность; так бывает, когда выходишь из дома летним утром, когда молодая энергия бьет ключом, и мнится, что вот подпрыгнешь сейчас и полетишь в поднебесье как воздушный шарик, переполненный силой и безотчетной радостью.