Впрочем, умеющий видеть — увидит, подумал он, вспоминая пронзительный взгляд Тагарова. Тагаров, кажется, видеть умел, а также взвешивать и выбирать, что бы ни крылось за этим его искусством — тибетская магия или трезвый расчет, приправленный жизненным опытом. И он был строг в своих оценках; немногие признавались достойными, и лишь один — достойнейшим.
Достойнейший… Хранитель Тишины… И — чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает… Странное прозвище для человека, обученного убивать… Или не убивать, а защищать? Хранить?
Хотелось бы встретиться с ним, мелькнула у Глухова мысль.
Но встретиться в этой жизни им было не суждено.
Глава 13
Юрий Данилович Черешин лежал на спине, укрытый до подбородка теплым пуховым одеялом. Голова его была повернута, щека прижата к плечу, и в слабом свете фонарика Баглаю казалось, что Черешин усмехается — как всегда, по-доброму и чуть укоризненно. Эта улыбка словно бы говорила: вот и закончен твой труд, массажист, а с ним — и все мои недуги. Нигде не ломит, не болит, и значит, работу ты сделал отлично. Отлично, бойе! Не знаю, как тебя благодарить… Ну, сам придумаешь.
Баглай, стиснув в правой руке фонарик, а левой придерживая сумку, замер в тесном пространстве между диваном и верстаком будто таракан в щели. Торжественный момент, подумалось ему, почти мистический; в эти секунды, когда он глядел на умервщленного им человека, творилось нечто загадочное, неощутимое и в то же время реальное, как подпись на долговом обязательстве: должник был холоден и недвижим, вексель, невыданный им, предъявлен к оплате, и кредитор намеревался приступить к ревизии имущества.
Торжественный момент, подумалось ему, почти мистический; в эти секунды, когда он глядел на умервщленного им человека, творилось нечто загадочное, неощутимое и в то же время реальное, как подпись на долговом обязательстве: должник был холоден и недвижим, вексель, невыданный им, предъявлен к оплате, и кредитор намеревался приступить к ревизии имущества. Это было давно ожидаемой, упоительной процедурой! Миг, когда вещи меняют хозяина и признают с покорным немым равнодушием право и власть новых владельцев.
Случалось, подобные метаморфозы не обходились без неприятностей, немного портивших торжество — таких, как укоризненная черешинская улыбка или злобный взгляд полуживой Кикиморы. Думать об этом Баглай не любил. Ему казалось, что эти усмешки и взгляды будто оставляют след на каждой из вещей, незримый, но вполне отчетливый, побуждая их сопротивляться или хотя бы напоминать, откуда и как они ему достались.
Бывало и другое, не столь тревожившее душу и вспоминавшееся с удовольствием, а временами — со злорадством. Надеждин, тот художник, что реставрировал пейзаж с горами, с Альпами или Апеннинами, чем-то был похож на деда Захара Ильича, что отзывалось приятным чувством утоленной мести; не менее приятно было разглядывать снимок в доме генеральши, где Нину Артемьевну запечатлели с мужем-генералом: он — при мундире и орденах, она — с пышной прической, в кофточке с высоким воротом. Баглай генерала узнал — тот самый инспекторский знакомец, приехавший в их часть под Выборгом; узнав же, почувствовал мрачное торжество. Тот генерал, как и его дружок-инспектор, был властен над судьбой Баглая: мог подарить ему жизнь или отправить в Афган, откуда возвращались без ног, без рук или не возвращались вовсе. Так было — в те времена, когда новобранец Баглай и генерал Макштас были несоизмеримыми величинами; однако с тех пор кое-что изменилось в баглаеву пользу.
Вспомнив об этой фотографии, он ухмыльнулся, быстро облизал губы языком и, пятясь, отступил от верстака и дивана с телом Черешина. Двигался он бесшумно, осторожно и плавно, как пантера в индийских джунглях, подсвечивая фонариком. Руки его в тонких резиновых перчатках не дрожали, пол не скрипел под мягкими подошвами башмаков; словно призрак он выскользнул из кухни, где брать было нечего и не на что было глядеть.
Коридор был тих и темен. Луч света от фонарика метнулся вдоль высоких полок, по книжным корешкам; сверкнули золоченые буквы — будто топазовые кошачьи глаза, мерцавшие в темноте. Баглай остановился и прочитал: «Императорские коллекции Эрмитажа. Сводный каталог». Еще один том, такой же солидный, увесистый, в коричневом переплете, с тиснением по корешку — «Сокровища Российской Короны и Великих Князей»; за ним — какой-то труд о геммах и камеях и минералогический справочник. Баглай равнодушно пожал плечами. Среди этих книг наверняка имелось что-то ценное и редкое, но описания царских сокровищ были ему не нужны. Книги пусть достаются Пискунову.
Он представил, как тот заявится утром с тремя помощниками, как будут они переминаться у дверей, звонить и стучать, потом потревожат соседей и вызовут милицию; начнутся поиски слесаря из жилконторы, а слесарь, само собой, навеселе — день-то воскресный, когда ж еще повеселиться слесарям?.. Наконец замки взломают, вскроют дверь, войдут… Тишина, как в склепе; книги, витрины с поделками из разноцветных камней, массивные дубовые шкафы и молчаливый покойник с застывшей улыбкой… Покойник есть, но нет следов. Все вроде бы в целости и сохранности, все на месте…