— Ты сходи к деду этому, спроси, что за местность? Узнай, в общем, куда мы прибыли?
Калмет ушел. Вернулся чуть не через час, довольный собой, вот только мокрый от продолжающегося мелкого дождичка, и доложил:
— Деревня называется Каперна, господин. И старик сказал, что впереди, всего-то милях в четырех, лежит город, местная столица, как я понял. Называется Береговая Кость. — Он снова помолчал, по своему обыкновению, чтобы договорить: — Сдается, господин мой, нужно тут коней поднанять, и тогда мы в этом городе будем еще до вечера.
— Тогда так, — согласился Фран. — Садись на переднее сиденье и осторожно скомандуй Белому, чтобы он тут спустился к морю. Найди укромное место, там портшез и оставим. В Каперну эту не пойдем, по дороге четыре мили отшагаем и на своих двоих. — Калмет кивнул и уже раздвинул передние занавеси, чтобы садиться на сиденье спереди, когда Фран решил окончательно: — Подожди-ка, я тут вылезу, а ты, как спрячешь големов, догоняй. — Привесил на всякий случай меч, проверил кинжал и кошель и стал вылезать. Лишь крякнул от неожиданности, когда ему в лицо ударил порыва ветра с дождем. — Береговая Кость, говоришь… И что у них тут за названия такие дурацкие? Посмотрим, стоило ли сюда забираться?
2
Берита разбудили. Без жалости. Как всегда, Гонория, и как всегда, на закате. Такая уж у него была судьба. Но другой он, если по-честному, никогда не искал. Мог бы, конечно, пойти за гроши трудиться, чтобы его еще попутно и ремеслу какому-нибудь обучили, есть же хорошие ремесла… Но он не хотел, не мог себя заставить. А еще вернее, не ждал, что там, куда он пойдет, его скрытые от всех возможности как-то проявятся. Вот и оставался вором. Кто-нибудь мог бы сказать, мол, мелким, бестолковым, у которого нет и не может быть другого конца в будущем, кроме виселицы, но он-то знал… и верил, что все же сумеет заработать на старость, чтобы не попрошайничать на папертях храмов, не околачиваться у въездных ворот города, вымаливая у проезжих купцов и деревенских богатеев грошик на кружку мутного пива и миску похлебки. Иначе зачем все это продолжать? Уж лучше камень привязать и в воду залива прыгнуть подальше от берега или ножик поострее наточить и резануть по шее…
Гонория делала вид, что прибирает в его комнатухе, хотя просто шаталась от стены до стены и ворчала:
— У других-то вон мужик как мужик, дело какое-нибудь ведет, монеты в дом приносит, а ты?
Берит отвернулся лицом к стене, дряхлой, выщербленной, едва прикрытой дурацким, объеденным молью ковриком, только чтобы мордой совсем уж в кирпичи не упираться. А женщина все талдычила:
— Вот Шасля был тоже дурак дураком, а поди ж ты, завел себе кралю, переселился, чтобы с вами, старыми дружками, не встречаться, сейчас в порту какие-то мешки считает, ящики, бочки разные… Говорит, на это можно жить, и краля его недавно новые башмаки справила, со шнуровкой почти до колена.
— Где справила? — хриплым со сна голосом пробурчал Берит.
— У Жуха-старьевщика? Тоже мне обнова, он с этих башмаков, поди, и грязь не счистил.
— Так для нее-то — обнова! — почти со слезами в голосе заявила Гонория. — А от тебя — что? Одно только и слышу: вот случится куш, уж тогда я тебя приодену, уж тогда тебе достанется… Как же, жди, достанется от такого. — Она наконец-то замерла посередине комнаты, еще разок осмотрелась. — У самого рубашка стираная-перестираная. Штаны — заплата на заплате, и все одно от тебя никакого проку… Вот выгоню, тогда поймешь, бездельник, каково тебя кормить-поить задарма.
И все же она не уходила. А ведь где-то там внизу, в подвальчике, ждала ее работа, получила заказ от тех, кто может позволить себе новую одежду. Она-то в свое время от матери сумела ремесло получить, шила и перешивала все, что только ей приносили. Чаще, разумеется, это была уже давным-давно не новая одежда, которой просто нужно было хоть какую-то видимость придать, но случались и хорошие заказы, как от того же Жуха-старьевщика. Но это случалось все реже, к сожалению.
Гонория чего-то ждала, а это внушало опасение. Что-то она еще хотела сказать, вот только либо не решалась, либо ей хотелось его еще помучить неизвестностью. Он перевернулся к ней, спросил, хмуро глядя на ее преждевременно расползшуюся фигуру, на ее нечесаные волосы, на ее блеклое, когда-то васильковое платье, ныне ставшее серым от плохого мыла и слишком долгой носки.
— Ты скажи все ж, — попросил он, — что случилось?
Она еще похмурилась, наконец сдалась:
— Падан тебя требует. Приходили, сказали, мол, как только стемнеет, чтобы был. — Она уже внимательно на него смотрела. — Ты пойдешь?
Вот это было скверно. Обычно Берит по прозвищу Гиена обходился сам по себе, иногда в дом к какой-нибудь одинокой старухе залезет, иногда на рынке возле порта что-то прихватит, иногда просто дуркой у кого-нибудь из деревенских выманит, а тем-то долго оставаться в городе не с руки, у них свои дела и заботы, в их деревнях да на хуторах. Вот и получается, что помаются они, когда поймут, что их кинули, потолкуться еще на рынке да и отваливают домой, кляня всех городских на чем свет стоит. А он может тогда снова на рынок заявиться — свои-то не выдадут, за это можно и схлопотать, если сболтнешь лишнего, от кого-нибудь из молодых, из воровской солидарности.