— Глупышка! Ну, чего нюни распустила? Не надо плакать, слышишь? Хоть и не знаю, отчего ревёшь, а всё равно не надо! Ну-ка накинь штормовку. Надо же, на такую высотищу влезла в легком платьице.
— Не надо. — Девушка отодвинулась.
— Не блажи! — приказала Лайма Орестовна. — Тоже мне, героиня, расселась на ледяном камне, а у самой даже чулочки не надеты. Давай быстренько поднимайся, а то простудишься. Вот у меня внучка — во что только пузо не кутает, лишь бы ребёнка не застудить.
В ответ девушка упала ничком на камень и отчаянно, неудержимо расплакалась.
— Я… у меня… — выговаривала она между рыданиями, — у меня их никогда не будет… детей… никогда-никогда!..
Она резко поднялась и, глядя покрасневшими глазами сквозь Лайму Орестовну, сказала неестественно спокойным голосом:
— Знаете, что он мне заявил, когда понял, что детей действительно не будет? Что он не может оставаться со мной просто так. И ведь он не хотел детей, а всё равно ушёл. И другие потом тоже. А теперь я сама ушла, а он отпустил. И все из-за этого.
— Мерзавцы, — пробормотала Лайма Орестовна.
— Почему же? Вовсе нет. Просто, когда заранее известно, что ничего не будет, то получается не всерьёз. А им это обидно, они же мужчины. Вот и выходит, что для всех любовь, а для меня так… мелкий разврат.
— Не понимаю! — громко воскликнула Лайма Орестовна, и эхо несколько раз повторило возглас. — Ну, скажи, могу я сейчас себе друга найти? Да сколько угодно! Так неужели он стал бы от меня детей требовать? Ни в жизнь!
— Вы просто пожилая женщина, а я урод. Вот и вся разница.
— Урод?! С такой-то мордашкой? Значит, так. Зовут тебя как?
— Сатат.
— Собирайся, Сатат, поедешь с нами. Мы с Сяо-се решили бросить внуков, правнуков и праправнуков и зажить отдельно. Тебя мы берём в компанию. С этой минуты тебе будет, скажем, шестьдесят лет. Образуем колонию и отобьём у молодых всех ухажёров. В порядке борьбы с рождаемостью. Согласия не спрашиваю, всё равно заставлю. А вот, кстати, гравилёт. Пока мы с тобой беседовали, Сяо-се позаботилась.
— Спасибо вам большое, — сказала Сатат.
— Сяо-се, вот ты и дождалась большой благодарности, — сказала Лайма Орестовна, и подруги рассмеялись чему-то ещё непонятному для Сатат.
Три женщины шли по гулкой металлической дороге. Справа тянулась стена, изрезанная проёмами многочисленных дверей. Высоко над головой переплетались какие-то трубы и массивные балки перекрытий. Чмокающий присосками механизм, наваривающий на потолок листы голубого пластика, казался уродливой гипертрофированной мухой.
— Очень мило, — говорила Лайма Орестовна. — Тут квартиры, а напротив деревья посадят. Выходишь и прямо оказываешься в саду. Всю жизнь мечтала.
— А высоты хватит для деревьев? — спросила Сатат.
— Конечно, до потолка двенадцать метров. Я узнавала.
— Лаймочка, ты какую квартиру хочешь? Давай эту возьмём? — предложила Сяо-се.
— Нет уж. Я выбрала самый верхний этаж. Не желаю, чтобы у меня над головой топали.
— Я не знала, что у тебя такой тонкий слух, — заметила Сяо-се.
— Всё равно, — повторила Лайма Орестовна, — верхний этаж лучше всех. И стоянка гравилётов недалеко.
— Гравилёт можно к балкону вызывать.
— Что ты ко мне привязалась? Просто хочется жить на верхнем этаже. К звёздам ближе.
— А зачем нам вообще жить в мегаполисе? — сказала Сатат. — По-моему, коттедж где-нибудь на берегу озера был бы гораздо лучше.
— Нет. Теперь на берегу озера не поселишься. Всё застроено. Расплодилось народу сверх меры. Уголка живого нету.
— А заповедники…
— Вот то-то и оно, что одни заповедники остались. Только ими природу не спасёшь. Я уж вам расскажу, всё равно все знают. Мировой Совет хочет объявить заповедными все места, где осталось хоть что-то.
Я уж вам расскажу, всё равно все знают. Мировой Совет хочет объявить заповедными все места, где осталось хоть что-то. А люди будут жить в мегаполисах. По семь миллионов человек в доме. И никаких коттеджей до тех пор, пока не освоят других планет. Так что начинаем, девоньки, на новом месте обживаться. А многодетным чадам нашим пусть будет стыдно.
3. АТАВИЗМ
Владимир в последний раз оглянулся на дворик и дом под соломенной крышей, невольно вздохнул, вспомнив, каких трудов стоила эта стилизация под старину, и решительно направился к гравилёту. Сам он не покинул бы коттедж, в котором прошли лучшие годы, но местность отходила под заповедник, и населению предложили выехать в зону полисов. Жителям было дано четыре месяца, но Владимир собирался с духом ровно два дня. Может быть, из-за того, что слишком отчётливо понимал: никакого времени не хватит ему на сборы. Всё равно придется оставить здесь деревья и утреннюю паутину, усыпанную бриллиантиками росы. Придётся оставить работу, ведь он не сможет писать картины с экрана телевизора, ему нужно чувствовать ветер, иначе картина получится плоской и мертвой. Просить же особого разрешения на посещение заповедников он не станет, обычная порядочность не позволит, да и кто даст ему подобное разрешение? Не такой уж крупный художник Владимир Маркус. А ещё он оставляет в старом доме своё второе дело, может быть более любимое, чем первое…