— Мы лучше знаем, что это такое, — сухо прерывал следователь. — Подпишите расписку о неразглашении военной тайны. И учтите, что наказание только одно — смерть.
Конечно, следователи в белых халатах не собирались заниматься спиритическими сеансами и вызывать души покойников. Зато они очень интересовались живыми детьми или родственниками этих покойников.
— Но ведь после революции все эти люди были высланы за границу, — удивлялся грешник. — Вместе с семьями. В связи с делом «Голубой звезды».
— А как насчет детей Марии Абрамовны? — напоминал следователь.
— Что вы, что вы, у Марии Абрамовны деток не было. Она слишком увлекалась всякими революциями.
— А ее сестра еще жива?
— Да, знаете, с ней такое несчастье случилось. На склоне лет вдруг ни с того ни с сего взяла и отравилась. Говорят, из?за несчастной любви.
— А как насчет ее детей?
— У Веры Александровны были…
— Простите, разве она не родная сестра Марии Абрамовны?
— Нет, сводная сестра.
От второго брака. Так вот, ее дочь жила в Берлине, а приемный сын где?то в…
— Приемные дети нас не интересуют. А вот насчет дочери расскажите поподробнее. Она замужем?
— Нет. История с самоубийством матери так на нее подействовала, что…
— Понимаю. Теперь, чем она занималась в Берлине? Прежде всего вот вам список людей, которые были высланы за границу. Здесь несколько сот человек. Просмотрите внимательно и скажите, с кем из них она поддерживала связь. В особенности по линии тайного общества «Голубая звезда». И других подобных обществ. Понимаете?
Используя результаты этих допросов, оперативные работники 13?го отдела не полагались на оккультную передачу мыслей на расстоянии по методу Блаватской, а предпочитали пользоваться шифрованной радиосвязью. По ночам летели шифровки резидентам советской разведки во всех странах Европы.
Приходя после работы домой, вместо того чтобы пьянствовать, Максим от скуки занимался теперь поэзией. Причем читал он самые не подходящие к военной обстановке заумные стихи французских символистов и не менее крученые упадочнические произведения русских декадентов, которые, как грибы?поганки, наводняли русскую литературу перед первой мировой войной.
Когда на всех фронтах, от Черного и до Белого моря, шли кровопролитные арьергардные бои с рвущимися вперед танковыми колоннами и воздушными эскадрами Гитлера, генерал Руднев сидел и перечитывал поэму Блока «Двенадцать», где поэт?символист описывал отряд из двенадцати забубенных красногвардейцев во время революции.
Концовка этой поэмы была загадкой для всех — и для красных, и для белых:
В белом венчике из роз,
впереди — Иисус Христос.
Для белых это было богохульство. Для красных — досадный религиозный мистицизм.
— Итак, красногвардейцев двенадцать, а Христос тринадцатый, — бормотал начальник 13?го отдела НКВД. — Значит, это не Христос, а антихрист. Знаем мы ихние фокусы — все перевернуть наоборот, как 69. Издательство «Алконост».
Сирина [[1]] мы тоже знаем. И галлиямбы Катулла . Хорошие у него «Поэмы к Лесбии» . Эх, эти мне символисты. Знаем мы ваши символы.
— А какая из этого диалектика? — поинтересовался Борис.
— Такая, что Блок умер в состоянии тихого умопомешательства.
— У тебя, Макс, все сумасшедшие. Кроме тебя самого.
Генерал не обращал на него внимания и продолжал бормотать стихи Блока:
Боюсь души моей двуликой…
Ищу защиты у Христа…
Но из?под маски лицемерной
смеются лживые уста…
Бужу я память о Двуликом…
А затем пошла чистая кабалистика:
— Двуликий… In daemone deus — в дьяволе Бог… Марксистское единство и борьба противоположностей… Ведь Гитлер и Сталин — это одно и то же… А из?за этого миллионы людей уничтожают друг друга… Почему?.. In daemone deus …
Зимой дверь в комнату Бориса не закрывалась, так как там не было печки и иначе там было бы слишком холодно. Потому Борису поневоле приходилось выслушивать все, что происходило в комнате брата.
— Макс, — попросил студент, — если ты еще не совсем свихнулся, то все?таки объясни мне, что такое дьявол.
— Дьявол — это некий сложный психобиологический комплекс, разрушающий душу и тело человека. И философское понятие.
— Так, значит, дьявола, как такового, нет?!
— Если б его не было, — горько усмехнулся генерал, — то не было бы ни Гитлера, ни Сталина. И не было бы этой проклятой войны.
Изменились и вкусы Максима в музыке.
Изменились и вкусы Максима в музыке. Вместо разбойничьей песни Шаляпина теперь он из вечера в вечер сидел и, опустив голову, задумчиво слушал одну и ту же пластинку — увертюру Чайковского «1812 год» о нашествии Наполеона на Россию.
Гений великого композитора воплотил в музыке тяжелую поступь французских гренадер, когда они приближались к Москве. Плывут утренние туманы над спящим Бородинским полем в последнюю ночь перед сражением. Поют трубы горнистов и будят солдат к бою не на жизнь, а на смерть. Гремят барабаны наступающих полков Наполеона, а навстречу им тяжело ухают пушки русских редутов.
Пылает белокаменная Москва, подожженная руками русских мужиков. Скрестив руки на груди, стоит Наполеон на Кремлевской стене и угрюмо смотрит на побежденную, но не сдавшуюся столицу.
В один из зимних вечеров, когда немцы уже стояли на подступах к Москве, Максим опять сидел со сборником каких?то заумных поэтов?фуистов под многообещающим заголовком «Мозговой разжиж». Но он не читал, а, закрыв глаза, слушал увертюру Чайковского. Когда, призывая к бою, на Бородинском поле запели трубы горнистов, генерал рывком встал и громко, словно разговаривая с гением композитора, сказал: