Привешенный на стену рукомойник замерз.
Похоже, ситуация стабилизируется». А ничем непоколебимый русский пофигизм с уверенностью подсказывал: «Жить можно везде, где есть крыша над головой, выпивка и закуска». Ну и к тому же в мире ежедневно происходит столько всевозможных потрясений, что когда-нибудь все собой утрясется! А как же иначе-то?
Привешенный на стену рукомойник замерз. Отец Григорий безрезультатно подергал его за латунный сосок, наплевательски махнул рукой и, сугубо для приличия пожулькав ладонями свое заспанное лицо, присел к столу, с сомнением приглядываясь к бутыли с вином.
«Выпить или не выпить? — мучительно размышлял он, хмуро косясь на утыканное тряпьем окно. На дворе было темно, словно на чердаке у Господа, а выпитая до заутрени рюмка всегда считалась на Руси страшным грехом; но, тщательно взвесив все «за» и «против», Агеев махнул рукой еще раз, нацедил полный стакан благоухающей мускатом жидкости и выхлестал ее всю, не забыв педантично перекрестить рот и пуп. По телу немедленно разлилось живительное тепло, а на душе посветлело.
Это только дилетанты полагают, будто пьянство — дело обыденное и незамысловатое: наливай да пей. А на самом деле за внешне непритязательным процессом скрывается целая технология. Учтите: бутылку требуется открыть, налить из нее в стакан али рюмку (не пролив ни капли), а затем поднять, выдохнуть, крякнуть, выпить, вдохнуть и закусить. Куда уж там до нас, русских, каким-то хилым японцам с их бессмысленной чайной церемонией. А ведь если разобраться, то пристрастие русских к алкоголю объясняется крайне просто — суровым климатом их страны. И даже в тот день, когда на дворе стоит замечательная погода, то климат все равно остается суровым. Но это там, в России, а здесь… Отец Григорий снова посмотрел в окно и осуждающе покачал давно нечесаной гривой. На улице пуржило. Колючий снег угрожающе стучал в стекло, словно просил впустить его внутрь. А впускать как раз и не следовало. Однажды отец Григорий уже поддался на журчащие из-за двери уговоры и, чуть приоткрыв бронированную створку, позволил войти в свою квартиру тоненькой бледной девочке, рыдающей и умоляющей о кусочке хлеба. Но, очутившись внутри его берлоги, малютка незамедлительно выщерила огромные клыки и танком поперла на ошеломленного священника, едва не вцепившись тому в горло. Григорий вовремя опомнился и, выхватив тесак, одним мастерским ударом почти снес твари голову, а затем его долго выворачивало в углу коридора, заставляя давиться слезами и рвотными массами. Так произошла его первая встреча с постепенно оккупировавшими Рим стригоями. С тех самых пор отец Григорий запил пуще прежнего, придя к мудрому выводу: суровая и неприглядная реальность этого превратившегося в ад мира есть всего лишь неприятная иллюзия, вызванная отсутствием алкоголя в крови. Впрочем, ужасаясь собственной закоренелой греховности, он каждый вечер давал себе обещание бросить пить и даже честно пытался это проделать. Да вот только утром стабильно понимал, что опять не добросил…
Отец Григорий налил себе второй стакан вина, выпил его залпом и привычно занюхал заплесневелым сухарем. А вслед за тем он обреченно навалился на угол засаленного стола и погрузился в безрадостную думу о своем нелегком житье-бытье. И как тут не думать, если в пятьдесят с гаком лет начинаешь отчетливо понимать, что молодость, этот вечный конфликт здоровья с моралью, ушла безвозвратно, жизнь не удалась, но попытку-то уже засчитали. Причем засчитали впустую и не иначе как по ошибке…
Все мы рано или поздно приходим к Богу, просто каждый в свое, назначенное кем-то свыше время и строго индивидуальным путем. Не миновала доля сия и отца Григория, в прежнем мирском прошлом прозывавшегося Гришкой Агеевым, — лихого рубаху-парня, первого красавца на деревне и отставного сержанта десантных войск, именуемых в народе «голубыми беретами».
Будущий священник родился более чем полвека назад в некоей отдаленной деревушке Мухомортовке, расположенной в рязанской глубинке и насчитывающей к тому времени двадцать дворов да от силы человек пятьдесят жителей. Сколько же их осталось точно — не знал никто, ибо несколько мужиков регулярно пропадали в лесу, окопавшись там в крохотной землянке и увлеченно занимаясь изготовлением самогона. Дед Силантий вот уже пару лет не слезал с печи, а бабка Кузьминична — карга неопределенного возраста, по слухам стопроцентная стерва и ведьма, умудрялась появляться сразу в нескольких местах одновременно, неоднократно спутав государственных переписчиков населения, в последний раз наведывавшихся в Мухомортовку еще, кажись, при царе Горохе.
Цивилизация так и не дошла до этих забытых богом мест, застопорившись от них километрах в двухстах. В Мухомортовке слыхом не слыхивали про сотовые телефоны и гамбургеры, прекрасно обходились без холодильников, курили крепчайший самосад и пекли вкуснющий домашний хлеб. По вечерам все гуртом ходили в дом фельдшера Шмакова, чтобы посмотреть единственный на все деревню телевизор, и частенько сидели без электричества, подающегося с чудовищными перебоями. Молодежи в Мухомортовке осталось раз-два и обчелся: ну разве что самая молодая и красивая баба — тридцатипятилетняя Меланья (гордо именующая себя Мальвиной); заезжий, да так и осевший в деревне фольклорист Дим Димыч — плюгавый и очкастый дегустатор местного самогона, библиотекарь Соломонов — мужик себе на уме, а также младшенький агеевский парень — Гришка. Вставали здесь с первыми петухами, спать ложились рано, держали по десять соток огородов с картошкой, морковкой и свеклой, а за мукой, спичками, керосином и помадой для Мальвины ездили в ближайший городок Старожилово, выбираясь туда не часто и с превеликой неохотой. А в общем-то, говоря откровенно, жили вполне спокойно: сытно, размеренно и мирно. Каких-либо инцидентов в Мухомортовке почти не случалось, ну разве что крайне редко. Впервые нечто похожее на беду приключилось той приснопамятной зимой, когда полоумный Матвейка прочитал утащенную у библиотекаря «Камасутру», а потом дважды принародно послал Кузьминичну на нефритовый жезл и трижды — в пещеру лотоса. Да еще вторично, когда Гришка Агеев, младший сын деревенского батюшки Аристарха, отказался поступать в Рязанскую духовную семинарию и, сбежав из дома, записался в армию.