— De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca, — выразительно прогудел он красивым оперным басом.
Челюсти кардиналов синхронно отвисли до самого стола, грозя отпасть.
Для тех, кто не сведущ в крылатых латинских выражениях, нужно незамедлительно пояснить эффектные повороты мысли сего ученого польского иезуита. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание: «Я могу ответить на все в меру своих знаний» и добавив: «И даже на многое другое», — отец Мареше ясно дал понять своим собеседникам, что эрудиция — всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что же касается второго выражения: «Счастлив тот, кто смог охватить суть вещей», — то им поляк хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Неизвестно, поняли ли кардиналы сию изящно завуалированную преамбулу, но выражения их лиц немедленно изменились на льстиво-угодливые, ибо они нутром почуяли в отце Януше сильного соперника, способного украсть у них симпатию папы. Но сам Бонифаций, с ироничной улыбкой наблюдавший за разворачивающейся перед ним сценой, демонстративно проигнорировал поведение своих подчиненных и, подойдя к отцу Мареше, заключил его в свои гостеприимные объятия.
— Януш, друг мой, сколько лет мы с тобой не виделись! — импульсивно воскликнул он, слегка постанывая от ответного воздействия сильных дланей дюжего поляка. — Что нового случилось в твоей жизни?
— Наша жизнь сама по себе не более чем витиеватая череда непредсказуемых случайностей! — философски отшутился отец Мареше. — Поэтому ничего нового в ней уже не случится.
Трио кардиналов восторженно зааплодировало, восхищаясь всем известной, избитой истиной, высказанной столь легко и непринужденно.
— Ах, ты, как всегда, прав! — подхватил Бонифаций, впав в лиризм. — Ты ничуть не изменился со времен нашей молодости…
— А зачем мне меняться? Я по-прежнему нахожу жизнь не чем иным, как экстравагантной фикцией! Как же можно не восхищаться всеми этими современными теологами и метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающую от людей границы восприятия непознанного! Насколько мрачным и плоским стало бы без них наше существование! Их юмор бесподобен, — убедительно добавил иезуит, приводя в испуг косно мыслящих кардиналов, не привычных к столь новаторским мыслям, — они отринули Бога, но при этом все так же продолжают его искать!
— Подвергаешь религию остракизму, не хочешь сойти за легковерного? — улыбаясь, заметил понтифик.
— А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует реально, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.
— Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать, недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя уравнения, требующие решения! — Бонифаций рассмеялся от всей души, ибо только закадычному другу Мареше позволялось разговаривать так вольнодумно. Еще обучаясь в церковном лицее, они тратили свой досуг на подобные схоластические беседы, тогда как другие мальчишки беззаботно играли в мяч, не задумываясь о смысле бытия. Но не лучше ли было и им гонять мячик, а не погружаться в тайны божьего и человеческого миров? Тогда глядишь, ничего бы и не произошло…
Между тем отец Мареше попробовал опуститься в предложенное ему кресло, но так и не смог в него втиснуться, и, немного подумав, просто выломал обе ручки старинного предмета мебели, в коем подремывали многие столпы святой католической церкви. Кардиналы возмущенно охнули на три голоса, а папа только фыркнул, потешаясь проделками друга и его непосредственностью. Но на этом иезуит не угомонился, ибо здесь его раздражало все, конечно, кроме папы Бонифация, а особого его недовольства удостоился хваленый «Ферне Бранка», который иезуит считал пригодным лишь для чистки медных изделий. Придирчивый поляк, брезгливо подняв стакан с ликером, вылил его содержимое в стоящий рядом горшок с завядшим дельфиниумом, после чего налил себе виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости.
Брови едва успокоившихся кардиналов вновь поползли вверх — на их глазах творилось сущее святотатство.
— Привез? — обеспокоенно спросил Бонифаций, ерзая на подушке.
Иезуит молча кивнул.
— То самое? — нетерпеливо уточнил папа.
Ответом ему стал второй кивок.
— Уверен? — Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.
— То самое? — нетерпеливо уточнил папа.
Ответом ему стал второй кивок.
— Уверен? — Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.