Едва различимые морщинки, убегающие от глаз к вискам, выдают в нем человека, который на все смотрит пристально, с прищуром, пытаясь заглянуть туда, куда обычный взор не проникает. Сами глаза сочно-изумрудные, не просто зеленые, а именно интенсивно-изумрудные, и на самом их дне плещется неизбывная глубокая грусть, древняя, как природа, а потому способная проложить себе дорогу сквозь каменные стены извечной межродовой вражды между людьми и стригоями. О, да, взгляд Тристана был чист и опасен, как разряд электричества. Нос длинный, узкий — такие носы у святых на иконах Андрея Рублева. Тонкие губы и упрямый подбородок, вносящий в общую картину элемент жестокости и даже стоицизма. Просветленное лицо с железными чертами. Де Вильфор странным образом сочетал в себе душевную мягкость придворного щеголя эпохи мадам Помпадур и аскетичную волю древнего воина Спарты.
Тонкие губы и упрямый подбородок, вносящий в общую картину элемент жестокости и даже стоицизма. Просветленное лицо с железными чертами. Де Вильфор странным образом сочетал в себе душевную мягкость придворного щеголя эпохи мадам Помпадур и аскетичную волю древнего воина Спарты. С первой минуты нашего знакомства он стал мне небезразличен, а вернее, любопытен. Я подумала, что он похож на адепта секты розенкрейцеров [20] или послушника тамплиеров. Что-то было в нем от представителя воинствующего монашеского ордена, где любовь к людям странным образом уживается с великолепным владением мечом. По моему мнению, Тристан вполне мог избить человека, если оный того заслуживал, но следом поделиться с ним своим последним имуществом, которое у стригоя есть.
Тристан правильно понял мой требовательный взгляд, настырно препарирующий его душу, и смутился.
— Рассказывай, — снова попросила я, — подробно, детально, не скрывая ничего. Душа — это печень эмоций. Ее задача — очищать наше естество от отходов метаболизма самой проблемной сферы. Зона чувственной человечности. Но если не сбрасывать периодически накопившийся в ней негатив, то этот природный фильтр наших эмоций начнет барахлить, заболеет и в итоге умрет. А посему — открой мне свою душу.
— Хорошо, — покладисто согласился он, стеснительно опуская ресницы. Веки его прикрытых глаз нервно трепетали, выдавая охватившее стригоя волнение. Тристан немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил…
Глава 5
Стояло хмурое утро восемнадцатого ноября 1792 года. Испортившаяся за ночь погода становилась все хуже. Порывы ветра с глухими ударами бросали в стены зданий пригоршни дождя так резко и громко, словно пересыпали не капли воды, а сушеный горох. Снаружи, в недрах растворившегося в стихии города, что-то долго и грустно выло. Через узкое оконце своей камеры, забранное частой решеткой, Тристан имел возможность наблюдать кусочек серого неба и ощущать освежающее дыхание зимнего дождя, похоже зарядившего всерьез и на весь день. Невзирая на царящий в узилище холод, он обрадовался сырой непогоде, находя в ней облегчение от нездорового жара, охватившего его похудевшее из-за недоедания тело. Тристана лихорадило всю ночь. Заинтригованно держа себя за запястье правой руки и отсчитывая частящий пульс, он с отстраненным интересом врача следил за доселе неведомыми симптомами своей необычной болезни, теряясь в догадках. Чем же он заболел? Это не были тиф или дизентерия, столь распространенные в скученных общих камерах. Его заболевание ничуть не походило на чуму или оспу, которые частенько свирепствовали в утопающем среди нечистот Париже. Эти незнакомые симптомы ставили в тупик даже его, в свои двадцать восемь лет считающегося самым опытным доктором Парижского университета. И все-таки — что же с ним такое?
Тристан изнеможенно растянулся на грубом соломенном тюфяке, расслабленно раскинув истаявшие от голода руки и ноги. Несколько лет назад, будучи приглашенным в королевский дворец, он конечно же слышал распространяемые в строжайшем секрете странные сплетни о патологической увлеченности питьем крови, приписываемой некоторым из известнейших аристократов. Дескать, кое-кто из придворных совсем отбросил соображения морали и уже не удовлетворяется обычными плотскими утехами, весьма разнообразными и скабрезными, бурно расцветшими в период правления слабовольного Людовика XVI и его падкой на развлечения супруги — королевы Марии-Антуанетты. Тогда Тристан почти не обратил внимания на эти мистифицированные россказни, найдя их весьма малопривлекательными, интересными отнюдь не для хирурга, а скорее для управителя сумасшедшего дома. Позднее, уже после взятия Бастилии и ареста королевской семьи, де Вильфор, как и многие другие дворяне, попал в тюрьму, где быстро снискал расположение и даже уважение своих стражников, избавив от фурункулов их начальника, гражданина Камиля Демулена, знаменитого зачинателя первых революционных бунтов, известного адвоката и политика.
С тех пор молодому доктору разрешили беспрепятственно передвигаться по территории тюрьмы, пользуя многочисленных благородных пациентов, стремительно хиреющих в непривычно суровых для них условиях содержания.
— Подлечи их немного, Вильфор, так, чтобы они смогли самостоятельно взойти на эшафот и лечь под гильотину! — жестоко шутил Демулен, заливаясь сардоническим хохотом. — Большего от тебя не требуется. Но учти, — он властно схватил Тристана за лацкан камзола и заставил того смотреть себе прямо в глаза, — не вздумай переусердствовать и не суй свой ученый нос туда, куда не следует. А не то…