Безмолвный слуга провел Малагана в беседку, увитую пахучими цветами жионкаль, которые после дождя благоухали почти на весь парк. Шиллиер не зажигала светильника, оставаясь лишь тенью, пока не вышла ему навстречу.
— Вы хотели меня видеть?
Видят боги, она была еще прекраснее, чем Мэд представлял себе в мечтах. Видят боги, она заслуживала самых возвышенных чувств.
— Да. Очень, — сказал Мэд и подумал: «Хотел», но добавил совсем другое: — Завтра я исчезну из вашей жизни, Шиллиер. Наверное, навсегда. Но я не мог уехать, не поблагодарив вас за все.
— За что же?
Ах этот удивленный изгиб шелковой брови. Якобы удивленный.
— За незабываемые минуты нашей встречи, за память, за самое удивительное лето, за запах жасмина, нарани и аймолайского лотоса, за то, что я был так невозможно счастлив, думая о вас.
Он говорил совершенно серьезно, ничуть не смущаясь возвышенностью и излишней романтичностью, хотя это было так старомодно.
Он говорил совершенно серьезно, ничуть не смущаясь возвышенностью и излишней романтичностью, хотя это было так старомодно.
— Что-то случилось, — проницательно заметила женщина. — Вы ведь не это хотели сказать мне, Мэдрран? Что-то произошло, и вы теперь говорите совсем не то, что собирались.
— Вы правы… Я хотел признаться в любви. Но, Шиллиер, я не могу этого сделать.
— Почему?
— Я слишком хорошо понял, что же я такое на самом деле. Мой отец не зря лишил меня положенного наследства, он хорошо представлял, что такое магия. Или у него были достаточно умные советники, чтобы просветить его насчет возможных последствий, если на трон воссядет герцог-маг. Потому что прежде всего я носитель волшебного дара, а уж потом все остальное.
— О чем вы?
— Все слухи о том, какой я могущественный колдун, которым нет числа, только лишь слухи. Я очень посредственный маг, и оттого моя жажда Силы больше, чем у других волшебников, кого боги одарили щедрее. Так вот, о чем я… я понял, что мои чувства к вам…
На языке зудело «оказались меньше, чем желание быть самим собой», но Мэд, конечно, ничего подобного сказать не мог.
— …Мои чувства к вам никому ничего хорошего не принесут. Я не смею просить вас о любви, потому что знаю одно — магия и любовь не уживаются рядом. Я не причиню вам боль, я только прошу не держать на меня зла… ла-ла-ла… бу-бу-бу…
Остальные слова уже не имели ни малейшего смысла, Мэдов язык говорил сам по себе что-то благородное, что-то уместное моменту, выбирая такие обороты, чтобы женщине было приятно их вспомнить, приятно думать, что она может вызвать столь возвышенные чувства. А сам Мэд просто смотрел на красивую и умную женщину, которая делала вид, что принимает все вышесказанное за чистую монету. Шиллиер если не понимала, то непременно чувствовала, что произошло что-то непоправимое, что они оба утратили что-то, ее губы улыбались, а глаза оставались серьезны и печальны.
— Спасибо, Мэдрран, — просто сказала она. — Я буду помнить.
— Я тоже буду помнить, монна. Прощайте.
Они на целое бесконечное мгновение соприкоснулись губами, почти совсем невинно, в тон моде на несерьезные отношения и несерьезные поцелуи.
Шествие закутанных в черные и алые саваны монахов перегородило всю улицу, застопорив движение по обе стороны площади Дэв. Впереди несли позолоченный Круг Вечной Жизни, более всего напоминавший Мэду шипастое кривоватое колесо. Хор красиво тянул мелодию гимна, шагая враскачку, следуя за своим символом веры. Далее рослые плечистые монахи с хоругвями образовывали почти кавалерийское каре, а следом шествовали в строгом порядке последователи новой веры. Церковники явно приписали всю заслугу в изменении погоды своим молитвам, возложив на свои отнюдь не слабые плечи.
Вдовствующую герцогиню несли в паланкине в одном ряду с иерархом Даэвином. Ее светло-серое с металлическим отблеском платье нехорошо оттеняло густую нездоровую желтизну кожи. Китира морщилась от сдерживаемой боли, но терпела, даже заставляя себя время от времени улыбаться. Герцогиня знала, что жить ей осталось самое большее до осени. Опухоль в животе уже давала о себе знать приступами дурноты и острой боли, становившимися все более частыми и длительными. Она прикусила губу, сдерживая стон, но внезапно боль резко схлынула. Китира вскинула глаза и в толпе увидела того, кого менее всего ожидала и, самое главное, хотела увидеть. Пронизывающе внимательный взгляд старшего сына с жесткого лица незнакомого мужчины, стоявшего среди толпы горожан.
Вдовствующая герцогиня сердито моргнула, словно пытаясь отогнать привидевшийся призрак.
Она все видела, все замечала. Черты стали грубее, заострились скулы, глубже запали щеки — почти ничего не осталось от того миловидного мальчика, любимца и первенца. Еще более он стал похож на Гирьена, а еще больше — на проклятую прабабку Арусу, от которой достался ему ненавистный богомерзкий дар колдовства. Ее портрет, столько лет мозоливший глаза Китире, наконец-то удалось вынести в подвал на съедение крысам. Плевать на то, что стоит он бешеных денег. Плевать. Просто не стало сил видеть насмешливую полуулыбку на узких губах родственицы. Словно та торжествовала свою победу. Это сияние в зеленых распутных глазах под длинными ресницами, блеск алмазов сквозь круто изогнутые пепельные локоны, нежнейший румянец на детских пухлых щеках. Неудивительно, что, как говаривали семейные хроники Келланов, прадед Мэдррана пал жертвой чар босоногой безвестной плясуньи. Такая могла стать и королевой. Китира тяжело вздохнула, напоминая самой себе, что Мэдрран тоже мог стать герцогом, если бы не колдовство, мог стать славой Эрмидэев, и чем демоны не шутят… Впрочем, он никем не стал.