Днем Мэд спал, причем с большим комфортом, чем Великий герцог в своем Высоком замке. Простенькое заклинание, посильное даже магу-новичку, — и в комнате устанавливалась свежая прохлада горного ручья, в которой спать было гораздо приятнее, чем в удушающей духоте, царившей повсюду. Колокола ему мешали, но и с этой напастью он справился, плотно заткнув уши.
И каждый вечер Мэд, выходя на улицу, давал себе зарок, что ни за что, под страхом смерти не пойдет в сторону холма, к кованной в виде камышей ограде со стилизованными кувшинками на воротах. Он быстро узнал, что Шиллиер осталась в городе и что она почти совсем одна, но предпочитал бродить вокруг ее усадьбы, как потерянный пес, приглядываясь и прислушиваясь, но не пытаясь проникнуть внутрь, кроме как в помыслах. Ему хотелось выть на сырно-желтые луны от грусти и невнятного томления духа. По сути дела, задерживаться в Тартоннэ было чистой воды безумием. Срок, отпущенный Инваром, подходил к концу, и со дня на день Мэд ждал уведомления от патриарха, которое обычно сопровождалось арестом и заточением в тюрьму. А тюрьма, даже самая родная, в его романтические планы не входила.
Мэд ждал своего часа не зря. Он, похоже, остался единственным в городе магом и первым почувствовал, что где-то за горизонтом уже собираются грозовые тучи. И тогда он послал Шиллиер записку на простой бумаге: «Если кто-нибудь станет жаловаться на погоду, смело говорите, что завтра будет дождь. Я приду после дождя. М.». К демонам символы и намеки. Староаддаль, на котором он написал свое послание, сам по себе был изысканным жестом и единственной предосторожностью. Простолюдины архаичного, тысячелетней давности общего адди знать в принципе не могли, как и далеко не все высокородные владели им свободно. Кроме Шиллиер. Та знала и оролирс, и койли.
Кроме Шиллиер. Та знала и оролирс, и койли. Она вообще умела много больше, чем воспитание требовало от аристократки. Кроме занятий обычными женскими рукоделиями, сносного музицирования и примеривания драгоценностей, Шиллиер была прекрасным каллиграфом и собирательницей древних книг.
Радостно и пронзительно звонили колокола, возвещая о долгожданном дожде, который лил не переставая целый день, смывая в море жару и духоту. Черные свирепые тучи метали в залив гроздья молний; визжали от ужаса и восторга дети, выбегая под тугие струи. Их тут же затаскивали обратно бдительные мамаши, стращая всевозможными карами. Почему после стольких дней мучений нельзя побегать по лужам, Мэду было невдомек. Он с превеликим наслаждением попрыгал бы вместе с ребятней, если бы не рисковал быть ославлен как сумасшедший. От взрослого мужчины ждут вдумчивых и достойных поступков, хотя почему именно, никто никогда не говорил. Оставалось только лежать пузом на широком подоконнике и изнывать от зависти к маленькому сыну гончара, который развлекался измерением глубины луж собственной ногой, а так как дождь не прекращался, то впереди его ждало множество прекрасных открытий.
Когда Мэду надоело глазеть в окно, он отправился в трапезную залу, решив основательно подкрепиться перед свиданием. В свое время кухня в «Алебарде» считалась одной из лучших, здесь подавались самые нежные супы из морских змей, фаршированную рыбу, овощи и фрукты. Змей, похоже, всех повыловили и сожрали, в рыбу недокладывали зелени и пряностей, а на овощи Мэд и вовсе смотреть уже не мог. Он заказал сыр, лепешки, жареную рыбу и кружку вина. Не кассии, простого маргарского, слабенького и больше похожего на забродивший компот. Дождь к середине ночи кончится, и Мэд не собирался напиваться. Он еще успеет сделать это много раз по дороге в Игергард. О нет, точно Малаган еще не решил, как никогда заранее не строил планов, полагаясь на затейливую вязь своей судьбы и помня о том, что чем строже будут намерения, тем сложнее будет воплотить их в жизнь. Можно было вернуться в Маргар или снова испытать судьбу в Дарже… Мэд слишком хорошо знал себя. Когда придет время, он сядет на первый попавшийся корабль, и совершенно не имеет значения, куда именно будет прокладывать путь капитан. Куда-нибудь да приплывут.
За годы странствий у Мэда появилось острое чутье на чужое внимание. Он затылком ощущал тревожные взгляды, устремленные на его спину. И пускай в трапезной помимо Мэда сидело еще с десяток постояльцев, он ощущал себя в центре паутины, сплетенной из глаз, вздохов, тяжелого шарканья кухарки, грохота посуды. Ничего страшного в том не было, но аппетит портился. И когда пожилая подавальщица взметнула перед его носом несвежей салфеткой, терпение Малагана исчерпалось. Он проникновенно заглянул в глаза женщине и поинтересовался причиной столь странного поведения. На всякий случай напомнив, что законы блюдет и на челядь порчи не наводит, как и обещал. Подавальщица печально хлюпнула носом и шепотом поведала, что ее племянница, дочка главной прачки, вот уж сутки не может разродиться первенцем, мучается и, стало быть, совсем может помереть, если благородный господин не попробует помочь роженице. Женщина при этом деликатно именовала Мэда лекарем, только произносила слово с акцентом, как чужестранное. Спрашивать, отчего не пригласили настоящего лекаря, смысла не было, наверняка приглашали, но нынешние врачеватели не торопились опускаться до простого родовспоможения. Все боялись обвинения в колдовстве. Повивальные бабки испокон века обладали зачатками дара. Мэд колебался недолго. Это было сильнее его. Сильнее желания увидеть Шиллиер, сильнее страха попасться в поле зрения церковников, сильнее боязни неудачи, а в этом случае его тут же обвинят во всех грехах. Его сила уже пела в крови, когда Мэд шел следом за провожатой под проливным дождем по узким переулкам. Он будет делать то, для чего создан, и это самое главное, самое важное в жизни.
Молоденькая женщина с потными спутанными волосами, мокрым искаженным мукой лицом лежала на залитой кровью лавке и уже не могла даже кричать. Возле вертелась повитуха, и, как назло, у нее не имелось даже крохотной искорки дара. Просто тетка, не слишком трезвая, недостаточно умелая. Мэд мигом озлился, в шею вытолкал бестолковую тетку, помыл руки в теплой воде, до красноты натерев их кусочком мыла, и присел рядом с роженицей.