Нет, он не хотел. Еще не зная, что такое воевать, не очень представляя себе других фейри, кроме отца и деда, он уже не хотел стать тем, о ком отец отзывался с таким пренебрежением.
А в тот день, когда дед принял решение забрать его из отцовского дома, мальчика впервые показали людям.
Было так: широкая площадь, заполненная воинами и знатью, тихий гул голосов, прижимающийся к каменным плитам, отдельно, сбившись в кучку — белые головные уборы и яркие краски одежд — стояли женщины. Жалась по углам прислуга. На крышах и на ветках деревьев, как птицы, расселись дети. Смертные дети.
Когда отец, держа его на руках, вышел на укрытый коврами помост, голоса стихли. В мертвой тишине мальчишка с любопытством оглядывался по сторонам. Ему было интересно, никогда еще он не видел столько смертных, он вообще не видел их раньше, кроме кормилицы. Кормилица тоже была где?то здесь, внизу, она боялась, и фейри, вскормленный молоком и кровью этой женщины, понял — ее время пришло. Он снова пожалел ее. Ненадолго.
Одежды людей красиво переливались, расшитые золотом и блестящими разноцветными камнями. Камни оказались живыми, такие разные, еще красивее были они от того, что в каждом из них в глубоком и ярком свете таилась такая же яркая душа. Сила. Никогда раньше не видел он самоцветных камней, отец, приходя в детскую, не надевал украшений, и сейчас глаза разбежались — столько было вокруг ярких новых красок.
— Хочу красивые камешки, — потребовал мальчик, завозившись на отцовских руках, — живые камешки.
Отец только кивнул, и слуга принес им накрытый полотном поднос, где россыпью лежали самоцветы, а кроме них, золотые браслеты, украшенные камнями пояса, ожерелья и головные обручи.
Засмеявшись от удовольствия, бастард пожелал, чтобы красивые камни поднялись в воздух и кружились, сверкая, в ярких лучах февральского солнца.
Увлеченный игрой красок, он даже не услышал, как ахнула толпа, не заметил, что отец поставил его на ковер рядом с собой. Трехмесячный, он выглядел годовалым, и у него были острые зубы, и черные коготки на руках, и он радовался новой игрушке, не обращая внимания на людей внизу. Зато в них всматривался князь, искал тех, кто испугался, и тех, кто недоволен — их много было, и недовольных, и испуганных. Наконец над площадью низкий и звучный вновь раздался властный голос:
— Вот князь ваш, мой сын, он будет править после меня.
Пауза.
Поднявшийся было после представления с камнями, гул разговоров снова стих.
— Он крещен, — продолжил князь, — а значит, угоден Богу. Он — невинный младенец, и нет на нем греха. Богу мой сын люб, люб ли он вам?
— Люб, господин, — слитно прогудели голоса. Столько в них было лжи, что новоиспеченный наследник оставил играться с самоцветами и удивленно оглядел площадь.
— Они обманывают!
— Знаю, — усмехнулся в усы отец, — но это моя забота, Мико. Раз люб вам новый княжич, — он вновь возвысил голос, — так пируйте сегодня и пейте в его честь! А кто скажет худое слово о сыне моем и наследнике, с тем поступлю я, как должно поступать с ядовитыми гадами и коварными изменниками. И пусть казнь злоязыкой жены всем вам будет уроком!
Он сел в услужливо подвинутое кресло, поднял сына к себе на колени. А молодые парни дружно взялись выкатывать на площадь большие бочки с вином и пивом. И тут же, прямо среди шарахнувшихся в стороны людей начались приготовления к казни кормилицы. Странно, что люди боялись, но продолжали с любопытством следить за долгой и кровавой процедурой умерщвления плоти. Княжич тоже наблюдал смерть впервые, однако куда интереснее казалось ему смотреть на зрителей, с ужасом наслаждавшихся каждой минутой нарочито затянутой казни. Какие они смешные. Какие непонятные. Почему они, если так боятся, не уйдут отсюда? Зачем обманывают отца? А ведь им нравится смотреть, как убивают его кормилицу, им нравится смотреть, как убивают других смертных — тогда чего же они боятся? Того, что когда?нибудь с ними будет так же?
И только в тот миг, когда истерзанная женщина испустила дух, он понял… задохнулся от понимания, вскрикнул, схватив отца за руку. Дождем посыпались на ковры и на землю внизу красивые блестящие камешки.
— Что? — отцовские глаза впились в его лицо с нетерпеливым ожиданием. — Что такое, малыш?
— Я… — княжич не знал, как правильно сказать, но отец ведь поймет, даже если неправильно, — я забрал ее. Я ее… съел? Ка?ак, как серый волк…
— Она вкусная? — губы отца тронула легкая ласковая улыбка. — Вкусно было, сынок?
— Да?а…
И князь сделал то, что позволял себе очень редко: расцеловал сына в румяные на морозе щеки. Обнял, прижимая к себе покрепче:
— Вот и хорошо, Мико. Вот и хорошо.
…А на Змеином холме свет и тень перестали спорить с законами природы, и солнце касалось травы сквозь кружева тонких веток и широких листьев. Здесь пели птицы и жужжали насекомые. Так славно было и хорошо. Почему же, зачем же придумали, что под холмом таится зло? Почему нельзя было сочинить сказку о доброй фее? Ведь, казалось бы, самое подходящее для ее обитания место — этот лес, с могучими деревьями и нежными цветами, с прозрачным быстрым ручьем, берущим начало на склоне холма.