Старуха покивала.
— Война, а как же… Это очень даже часто бывает.
— Я хотел бы поговорить с Торфинном.
Старуха невероятно поразилась.
— Об чем поговорить-то? Об покойниках?
— Да.
— Чего об них говорить, служивый? Покойник — он и есть покойник. И кушать не просит. — Глаза старухи снова помутнели. — А вот об тебе поговорить требуется, солдатик. Я тебя хорошо вижу, хорошо… Ты родился в последний год славы Ахена, когда высоко стоял Юпитер. Сказано было о годе том: «Полководцы взаимно будут друг друга остерегаться», а что сие означает, до сей поры неведомо. Привстань-ка…
Она выволокла из сундука большую книгу с застежками и раскрыла на середине. Страницы вкусно захрустели.
— Юпитер, — замогильным голосом провозгласила старуха. — Родившиеся в этот год люди бывают добродетельны, справедливы, ласковы, набожны, стыдливы, белотелы (тут она хихикнула), редкозубы, волосы темно-русые, к женщинам склонны, зло ненавидят и до восьмидесяти доживают. Все, касатик. До восьмидесяти тебе намеряно.
И решительно скрестила на груди руки.
— Все это замечательно, — сказал Синяка. — Ненавидеть зло и все такое…
Имд мелко захихикала.
— Дурачок, — ласково сказала она. — Увидел пять покойничков и примчался, волосья дыбом. В обитель Зла пришел, к Торфинну — разбираться, что ли? Счет предъявлять?
— Предположим, — не стал отрицать Синяка. — Говорят, Торфинн летит на Зло как муха на падаль.
Противу его ожиданий старуха не обиделась, затряслась в беззвучном смехе.
— Да разве то, что ты видел сегодня утром, — это Зло? Так, примитив… Кто-то кому-то дал по башке — это еще не Зло. И Торфинн не имеет к нему никакого отношения.
Синяка хмуро сказал:
— Я хочу видеть Торфинна.
— Невозможно-с, — ответствовала ведьма и скроила отвратительную рожу.
В буржуйке снова возмущенно принялась бить хвостом саламандра. Имд грохнула по жестяной печке кулаком.
— Цыц, ненасытная утроба!
Ящерица затихла.
— Почему же невозможно? — упрямо спросил Синяка.
— Запой-с, — еще более гнусным голосом произнесла Имд.
Синяка, сразу отяжелев, поднялся.
— Ну, я пойду, пожалуй.
Тролльша неожиданно вновь превратилась в туговатую на ухо бабусю.
— А? Иди, иди, солдатик, — проскрипела она.
Тролльша неожиданно вновь превратилась в туговатую на ухо бабусю.
— А? Иди, иди, солдатик, — проскрипела она. — Ты заглядывай к нам по-соседски. Дело хорошее. Скучно без живого голоса. Мы теперь здесь надолго поселились. Как бы к весне совсем в болото не затянуло…
Синяку никто не провожал, и он вышел из замка. Теперь, когда он стоял к черному конусу спиной, ничто не заслоняло горизонт, и болото простиралось почти до самых стен Ахена.
Постояв еще немного на ветру, Синяка пошел обратно, к людям.
Хильзен боком сидел на столе, рассеянно наблюдая за тем, как Тоддин Деревянный умывает Хилле. Батюшка-Барин засалился так, что своей неопрятностью выделялся даже на фоне Завоевателей. Несмотря на свой нежный возраст, юный Хилле обладал изрядной физической силой, и справиться с ним было весьма непросто. Однако Тоддин пустил в дело обман и коварство, и теперь, держа несчастного за кудри, окунал его головой в воду и энергично тер его физиономию шершавой ладонью. Хилле отчаянно отбивался и орал страшным голосом, как будто с него заживо сдирали шкуру. При этом он ссылался на темнокожесть Синяки. Одним, значит, можно быть смуглыми, а другим, значит, нельзя!
Кругом все хохотали. Все, кроме Тоддина, делавшего свое дело с чрезвычайно серьезным видом, и Хильзена.
В роду фон Хильзенов не принято было заботиться о ком-либо, кроме ближайших сотоварищей. Одо фон Хильзен собирался нарушить традицию и не знал, как к этому подступиться. Сейчас он переводил взгляд с одной физиономии на другую. Сколько раз он видел этих людей рядом с собой: жующими, спящими, орущими песни, налегающими на тяжелые весла «Медведя»… Но теперь он поймал себя на мысли, что они кажутся ему чужими. Единственный, с кем он мог бы поговорить, был Норг. Но это белобрысое животное прочно обосновалось на Первой Морской улице и не баловало казарму присутствием.
Сегодня утром, прогуливаясь по башне в поисках, с кем бы подраться, воинственный граф обнаружил Синяку спящим возле жестяной печки на втором этаже. Хильзен остановился над ним в задумчивости. А почему бы и нет? В конце концов, Синяка — бывший солдат, хоть и выглядит обычным заморышем. Он служил в той единственной ахенской части, которая пробуждала в душе Хильзена чувство, похожее на уважение. Возможно, Синяка даже умеет обращаться со шпагой и, следовательно, составит ему компанию нынче.
Хильзен усмехнулся. Никогда нельзя знать заранее, что умеет и чего не умеет Синяка.
Юноша спал прямо на голом полу, скорчившись и подсунув локоть под ухо. Хильзен потыкал в него сапогом.
— Ты что разлегся? Вставай! Ночью будешь спать…
Синяка пробормотал что-то непонятное, потом простонал и перевернулся на спину. Поднес к лицу руки, закрыл ими глаза.
— Синяка! Это я, Хильзен! Вставай, черт возьми!
Синяка с трудом сел и разлепил ресницы. Мутным взглядом он уставился на Хильзена. Потом вздрогнул, как в ознобе, и обхватил себя руками. У него тихо постукивали зубы.