— Дядька Корней…
— Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!
Алексей дернулся, было, подняться из-за стола, Корней тоже, начал ответное движение — по всем канонам, вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятья, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось — теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба, почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки — подарок сарацинского купца.
— Кхе… Это что у тебя, Леха?
— Четки. Неужели не видал никогда?
— Видал, почему не видал? Только, все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.
— Хорошая вещь, мне один сарацин подарил, успокаивает, думать помогает… ты, наверно замечал, что некоторые, когда задумаются, что-нибудь в руках теребят. Еще полезно, когда сердишься или огорчаешься сильно — так, вот, поперебираешь зернышки, и вроде бы легче становится. Вообще-то, они для молитв придуманы, но сарацины и другие южные люди давно пользу от четок поняли. Бывает, разговариваешь с таким, он сидит, слушает, а сам четки перебирает, и на лице ни одной мысли — спокойное, неподвижное, благостное такое. Безделица, а внутренний покой сохранять помогает.
— Понятно… — Корней протяжно вздохнул. — Эх, по чарочке бы сейчас… в самый раз для внутреннего покоя.
— Хорошо бы… — согласился Алексей и мотнул головой в сторону двери -…так, может?..
— Нет. Сейчас Федор и Осьма подойдут, разговор серьезный будет, голова нужна ясная.
— Так ты ж, дядь… батюшка, говоришь, что у тебя от этого только ум острее делается!
— Да, говорю! — Коней расплылся в хитрой улыбке. — Но только тем, кто меня от пития удерживать пытается! А если наоборот, то и я наоборот.
Жена, покойница, бывало… М-да… Слушай, Леха, пока посторонних нет, хочу тебе кое-что сказать. — Корней немного поколебался, но все-таки продолжил: — Мы с тобой люди воинские, и кому из нас раньше помирать доведется, одному Богу известно. Лавруха-то мякина, с воеводством не совладает… Хочу, чтобы ты мне пообещал: если меня не станет, до того, как Михайла в возраст войдет, присмотри, чтобы парня не заклевали, да чтоб он дури не натворил. Проще говоря, пригляди за воеводством, но только до того срока, как Михайла повзрослеет! Обещаешь?
— Но Лавр твой наследник…
— Потаскун он блудливый, а не наследник! Это ж надо доиграться до того, что бабы шепчутся, будто он себе хрен железный выковал, да что-то с заклятьем напутал, и теперь эта оглобля ему ни днем, ни ночью покоя не дает! Или в кузне сидит, как пришитый, или на выселки усвищет — болтают, что у него там аж четыре бабы — или наклюкается, как свинья и у Таньки прощения просит. Четвертый десяток, а вразумлять, как отрока приходится… убью, как-нибудь, сгоряча.
— Это верно, что он с Анютой…
— Не суди! — Корней неожиданно громко пристукнул костяшками пальцев по столешнице. — Не смей, слышишь? Ни при мне, ни при ком, а если ее попрекнуть посмеешь… Ты сам подумай: остаться вдовой с пятью детьми и свекром немощным. Как тут мужской опоры не начать искать, тем более, что Лавруха с Фролом близнецы, на одно лицо? Обычай старый знаешь? Жену убитого брата…
— Знаю, батюшка, и не попрекну никогда, даже и не сомневайся ни на миг. Я о другом сказать хочу: может быть у Лавра-то, как раз из-за этого все и пошло?
— Из-за чего, из-за этого?
— Ну, было же время, когда он главой рода стал. Неожиданно, в бедствии, но не испугался — принял все на себя и справился! Ведь справился же? Ты от него, наверно и сам не ожидал?
— Кхе… ну… как-то ты, Леха, все повернул… А куда ж ему деваться-то было? Единственный взрослый муж в семье, бабы, детишки, да я — безногий, почти слепой, голова трясется…
— Хозяйство до разора не довел, никто в семье не умер, не занедужил, не покалечился? — Алексей так уверенно принялся перечислять признаки благополучия, словно все происходило у него на глазах. — Дети присмотрены, поле вспахано, скотина ухожена? И Анюта, благодаря ему, здоровье телесное и духовное сохранила. Так?
— Ну… как бы, так.
— А чего ему это стоило? Ты вспомни, батюшка: Фрол во всем первым был, Лавр, будто в тени брата обретался. Только в кузне себя настоящим человеком и чувствовал — там-то ни ты, ни Фрол ничем упрекнуть, ничего указать ему не могли. Ведь так?
— Кхе…
— Миновала беда, и что? Доброе слово, за то, что все на себе тащил, он о тебя, батюшка, услышал?
— За что? Это обязанность его была! Меня тоже никто не благодарил! При мне сотня никогда таких потерь не несла, а как я вернулся, что? Бунтом встретили!
— И заплатили головами! По справедливости. Но Лавра-то за что казнишь?
— Казню?
— Да! Пришлось Лавру принять всю семью и хозяйство на себя — принял. Не жаловался, не причитал, даже виду не показывал, что трудно ему. А потом? Все опять на круги своя! Постоянные сравнения с покойным братом, тебе ли, батюшка, не знать, что с покойником в любви ближних сравняться невозможно? Постоянные напоминания, что он «мякина». Это Лавр-то, который, самое меньшее, года два на себе все тащил! От Анюты дитя ждал — не дождался, от Татьяны — тоже.
Его кто-нибудь пожалел? Ты оздоровел и вернул его туда, где он при жизни Фрола был! Только теперь первый во всем не Фрол, а Михайла. Ладно жалость — она для баб, но благодарность, оценка по достоинству где? Нету! Это казнь, и не спорь!
— Ишь ты, как заговорил…