— Ну, в ночь перед Рождеством…
— Это сейчас перед Рождеством, а раньше… неважно, все равно зимой, давний обычай. Так вот: в ночь, когда это гадание свершаться должно было, у забора Брезети чуть ли не толпа гуляла — женихов собралось поболее десятка.
По обычаю-то прохожий случайным должен быть, да кто ж поверит-то, что столько народу случайно по нескольку раз туда-сюда по одному месту ходит, да еще ночью?
Пугнул Брезетя внучек, чтобы не высовывались, собрал по всему дому всякую старую, рваную обувку, заложил в каждую по полену, чтоб поувесистее было и шумнул слегка за забором, вроде, как девки гадать собрались. Женихи, конечно, к этому месту, как мухи на мед, а Брезетя высунулся и как начал в них обувку с поленьями метать! На улице крик, стон, женихи разбегаются, а Брезетя орет: «Куда ж вы, люди добрые? У меня еще много рванья осталось! Всем хватит, налетай!»
Куда там, все разбежались, осталось только двое. Один сидит на снегу — за разбитый нос держится, другой без памяти валяется — в голову прилетело. Берет тогда Брезетя тещу и сестру ее, умом ущербную, и выводит на улицу. Подходит к тому, что за разбитый нос держится и говорит: «Радуйся, человече, счастье-то какое тебе привалило! Выпало на тебя гадание, вот твоя суженая!», и указывает на тещу. Жених глазами похлопал, похлопал, а потом как вскочит, да как дернет вдоль по улице, только снег, как из-под скакуна, в разные стороны.
К тому времени, как раз и на голову ушибленный очухался — сел и оглядывается, видать, вспоминает: где он, что с ним и зачем? Подходит к нему Брезетя и говорит те же слова ласковые, что и первому, который с разбитым носом, но указывает уже не на тещу, а на сеструху ее. А та, дурища, обра-адовалась! Наконец-то и для нее жених сыскался! Запела чего-то и даже приплясывать принялась. Под женихом от такого зрелища аж снег подтаивать начал — мало того, что поленом в сапоге по голове огреб, так еще и диво такое перед ним выплясывает! Как на грех, у тещиной сестрицы нога подвернулась, и она так на суженого ряженого и обрушилась. Думаете, убилась? Ничего подобного! Целоваться полезла!
Тут-то жених и сомлел — глазки закатились, личико задумчивым сделалось, и прилег он обратно на снежок. А Брезетя говорит: «Не повезло, жених нынче робкий какой-то пошел — то сбежать норовит, то в беспамятство впадает. Не кручиньтесь, девоньки, скоро помрете, в Ирии снова молодыми станете, а женихов там видимо-невидимо. Даже и для тебя, убогая».
Вот так и вы, ребятушки, как те женихи, видать самыми умными себя считаете, да судьбу обмануть хотите. Те, вместо светлых богов исход гадания предрешить пытались, а вы — в соплячьем возрасте надумали полными ратниками стать, да еще уважения к себе требуете, как к смысленным мужам. А как жизнь вас поленцем приголубила, так все сразу наружу и вылезло: одному нос расквасило, так он крепость жечь собрался, а другому в голову прилетело, так он всех поубивать готов. Ну, Михайла, понял, теперь, какого я от тебя слова и знака жду?
Не понял Мишка, откровенно говоря, ни черта, но многозначительно кивнул и собрался сказать, что-нибудь о том, что время для столь серьезного разговора неподходящее и надо собраться попозже, все спокойно обсудить, а сейчас нечего пороть горячку и… что-нибудь еще, в том же духе. Понятно было, что ждут от него другого, что будут разочарованы, что по молодой горячности могут натворить глупостей, но надо было, прежде всего, разобраться в ситуации самому.
Слава богу, говорить ничего этого не пришлось — по настилу моста загрохотали копыта и все, обернувшись на звук, увидели, что заслушавшись Илью пропустили момент, когда из ворот выехал десяток ратников, а за ним потянулись телеги. Гремел копытами по мосту конь Тихона — племянника Луки Говоруна, назначенного десятником временно, на один год. [7] Тихон, опередив свой десяток подъехал к отрокам и высмотрев Дмитрия, начал давать указания.
— Так, Митюха, восемь человек сажай возницами на телеги. Там в каждой, кроме детей, по бабе посажено, для присмотра, их отгоните на самый зад телег, чтоб до возниц дотянуться не могли и предупредите: если что, первый болт — их.
— Так, Митюха, восемь человек сажай возницами на телеги. Там в каждой, кроме детей, по бабе посажено, для присмотра, их отгоните на самый зад телег, чтоб до возниц дотянуться не могли и предупредите: если что, первый болт — их. Один десяток поставишь вперед, остальные… ох, туды тебя! Самострелы! Да стреляйте же!
С первой телеги, уже доехавшей почти до середины моста соскочил мальчишка и, лихо перемахнув через перила, сиганул в воду. В него-то и приказывал стрелять Тихон, но стрелять было некуда — мальчишка нырнул и довольно долго не показывался над водой. Отроки держали самострелы наготове и внимательно вглядывались в освещенную ярким лунным светом поверхность реки. Кажется, никого из них особенно не волновало то, что стрелять придется в ребенка.
Да стреляйте же, стреляйте! — повторял, как заведенный Тихон — у него, от неожиданности, явно сдали нервы.
«Вот так, сэр, и отдаются идиотские приказы — первое самостоятельное задание в роли десятника, и в самом начале прокол. А срок, чтобы проявить себя, всего год. И лорда Корнея удовлетворить надо, и с подчиненными не разругаться. Сейчас, вот, вместо того, чтобы своих раззяв ругать, на нас окрысится, мол стрелять не умеем. А у кого-нибудь из наших тоже нервишки сыграют и не станет у Луки племянника».