И вдруг звездная пыль над головами соткалась в руку великана.
Волосатая, могучая, рука опускалась все ниже. Было хорошо видно, как играют атлетические мышцы, бугрясь под кожей. Предплечье, густо обросшее волосами, грозило раздавить собравшихся. В узловатых пальцах исполин сжимал мелок, заточенный на манер долота.
— О-о! — вскричал юноша, исполнен ужаса.
— О-о! — воскликнули пирующие, согласные с Пумперникелем.
Но это был еще не главный страх.
По мере приближения карающей десницы стены зала начали меняться. Еще миг назад они были сплошь исписаны сопрягающимися цифрами, знаками умножения и деления, числителями и знаменателями — картина, лучше которой не сыскать в обитаемых пределах! О горе! — написанное растеклось, залив стены смоляным половодьем.
Погасли светильники.
Зашипели фитили лампад.
Окружены непроглядной тьмой — лишь звезды мерцали над головами, да светился мелок в чудовищной руке! — арифметы дрожали, теснясь в центре зала. Пытаясь впасть в успокоительную медитацию, они замечали, что самые простые формулы им больше не даются. Плюс сбоил, минус заикался, а за скобки не удавалось вынести даже сор из избы.
Деление на ноль — и то не вызывало былого омерзения.
Рука остановилась. Едкий запах пота накрыл пирующих. Мелок зашаркал по черным-черным стенам. На каждой возникло по три слова: горящих, пламенных. Август Пумперникель не знал языка, в лоне которого родились эти слова, но смысл их был ему всеконечно ясен.
Больше нечего считать.
Больше незачем вычислять.
Больше ни к чему складывать и вычитать, умножать и делить, ибо путь от задачи к решению пройден отныне и навеки, и новым путям не бывать.
Итог подведен.
— О-о!
Вот и все, что осталось от гармонии.
Стон дрожащих тварей.
Юноша трясся, моля о смерти. Ему казалось, что он попал в конец учебника, туда, где ждут хладнокровные убийцы — ответы на вопросы, и страшнее финала он не мог придумать.
Слова на стенах, догорев, погасли.
Лишь ворочалась над головой рука исполина.
* * *
— Я проснулся в холодном поту, судари мои.
Казначей принял из рук гвардейца миску с дымящимся жарким. Кивком поблагодарил, поставил рядом с собой на землю — и взял чашу с вином. Обычно умеренный, сейчас он залпом выпил пол-чаши, прежде чем поднять глаза на собеседников.
Нет, маги не смеялись.
Пумперникель был благодарен им за это.
— Немногим я рассказывал мой сон, — молодой человек втянул голову в плечи, как если бы в темном небе уже наметился контур гигантской длани. — Единицы поняли, остальные затаили улыбку или пожали плечами. Что ж, каждому — свое. Добавлю лишь, что это был первый случай, когда мне являлся кошмар руки, подводящей итог. Первый, но не последний. Вскорости я заметил: если рассказать о видении кому-нибудь, сон бежит меня. Спасибо, сегодня я проведу ночь спокойно.
Знакомый гвардеец принес еще две миски и стопку лепешек. Потом вояка вернулся к костру эскорта, и его хриплый баритон присоединился к хоровому исполнению «Милашки Сью».
— Сколько вам тогда было лет? — спросил охотник на демонов.
— Восемнадцать.
— На пять лет старше меня…
— В каком смысле?
Венатор улыбнулся.
— В смысле дня встречи с большим страхом. Мне было тринадцать… Уверен, мой страх так же смешон, как и ваш. И так же страшен. Они часто ходят рука об руку: смех и страх. Мы просто делаем вид, что различаем их, братьев-близнецов.
— Ты ничего мне об этом не рассказывал! — заинтересовался Матиас Кручек, набивая рот жарким. — А я, между прочим, твой друг детства!
— Что тут рассказывать… Ладно, слушай.
Воспоминания Фортуната Цвяха, изложенные со скупой иронией — лучшим щитом от кошмаров детства.
Три года обучения у лучшего венатора в мире — это ого-го!
Считай, диплом с отличием на руках.
Пора — в дело.
Пора — в дело.
Жаль, Гарпагон Угрюмец, наставник юного Фортуната, в полной мере оправдывал свое прозвище. Говорят, есть люди, из кого доброго слова не выдавишь. Из Гарпагона, грозы инферналов, ни доброго, ни злого, ни нейтрального — никакого слова не выдавливалось без особой причины. Хотя с друзьями и коллегами венатор бывал вполне разговорчив.
Зато с учеником…
День рождения тринадцатилетний ученик встретил, как обычно — в тишине и одиночестве, стирая пыль с толстенных гримуаров, отмывая закопченные реторты, полируя властные жезлы и зубря чинную классификацию демонов по Триеру-Лапфурделю:
— Девятый чин — искусители и злопыхатели; восьмой чин — обвинители и соглядатаи, седьмой чин — сеятели раздоров; шестой чин — сосуды беззаконий… Нет, сосуды — это третий! А шестой… Лжечудесники? Каратели? А, вспомнил: шестой чин — воздушные власти, наводящие заразу!
Впереди маячили еще три классификации — планетарная, по роду занятий и по областям влияния. Честное слово, хотелось взять за шкирку мудрых классификаторов, которые живого демона, небось, и в глаза не видывали — и по сусалам, да под зад коленом!
Мы — охотники, или жалкие зубрилы?
Следует заметить, что Фортунат «живого демона» тоже покамест не видел. Только самоходные чучела в зале для учебных схваток. Ну, картинки не в счет. На картинках любой дурак…
«И в детстве, — подсказала память. — Помнишь, ты сидел на заборе, Матти прятался за кустом жасмина, а куча фиолетового навоза на ваших глазах сожрала фокстерьера Шумку? Ты тогда ни капельки не испугался.»