— Война — это ад, — заметил он, сделал глоток коньяка, украденного, разумеется, во Франции, и ткнул тростью в ближайший сундук. — Для нашего жирного друга только самое лучшее. В какую сумму ты оцениваешь наш последний вклад в его казну?
— Я не знаток, Вольфганг. — Шпац задумался. — Сто миллионов немецких марок?
— Скромный подсчет, мой дорогой Генрих, очень скромный. А ведь у него уже есть миллиард за океаном.
— Я слышал, что гораздо больше. Так или иначе, не стоит спорить о том, что у нашего фельдмаршала колоссальные аппетиты. Достаточно на него взглянуть. Думаешь, он станет когда?нибудь проверять все это?
Фон Мантойфель улыбнулся и сделал еще глоток коньяка. Шпац продолжил:
— Как ты считаешь, Вольфганг, сколько нужно времени, чтобы все устроить?
— А сколько еще протянет Третий рейх? Несколько недель?
— Даже меньше, если наш любимый фюрер останется главнокомандующим. — Шпац помрачнел. — И я, увы, собираюсь присоединиться к нему в Берлине, где и останусь до самого конца.
— До самого?самого конца, Генрих?
Шпац ухмыльнулся:
— Вношу поправку: почти до самого конца.
— А я буду в Вильгельмсхафене.
— Естественно. Как насчет кодового слова?
После недолгих раздумий фон Мантойфель ответил:
— «Мы будем стоять насмерть».
Шпац глотнул коньяка и грустно улыбнулся.
— Цинизм тебе не идет, Вольфганг.
* * *
В свои лучшие времена порт Вильгельмсхафена без труда пропускал большой поток грузов и пассажиров. Но настоящий момент явно не относился к лучшим временам. Шел дождь, было холодно и очень темно. Темнота была вполне объяснима: порт готовился к неизбежной атаке британских «ланкастеров» на базу подводных лодок в Северном море, а точнее, на то, что от этой базы осталось. Освещался лишь небольшой участок порта, где горело несколько маломощных ламп под металлическими колпаками. Каким бы слабым ни был этот свет, он все же резко контрастировал с окружающей кромешной тьмой и мог служить наводкой для вражеских бомбардиров, скрючившихся в носовых отсеках самолетов, которые уже приближались целыми эскадрильями.
Никто в Вильгельмсхафене не испытывал счастья при виде такого нарушения светомаскировки, но в то же время никто не посмел усомниться в правомочности приказов генерала СС, тем более имевшего при себе печать фельдмаршала Геринга.
Генерал фон Мантойфель стоял на мостике подводной лодки, одной из последних в длинном ряду приобретений германского флота. Рядом с ним находился расстроенный капитан Рейнхардт, которому вовсе не улыбалась перспектива торчать у причала, когда появятся английские бомбардировщики, — а в их появлении он был уверен. От волнения капитан с трудом стоял на месте — он бы с радостью походил взад?вперед, но на боевой рубке подлодки нет места для подобных прогулок. Капитан громко прочистил горло с видом человека, который намерен сказать нечто серьезное.
— Господин генерал, я настаиваю на немедленном отплытии. Мы в смертельной опасности!
— Дорогой капитан Рейнхардт, смертельная опасность привлекает меня не больше, чем вас, — заявил генерал, хотя было непохоже, что его вообще способна встревожить какая бы то ни было опасность, — Однако рейхсмаршал очень крут с подчиненными, которые нарушают его приказы.
— Может быть, все?таки рискнем? — Капитан определенно был в отчаянии. — Уверен, что адмирал Дениц…
— Я меньше всего думаю о вас и адмирале Денице. Меня волнуют в первую очередь рейсхмаршал и я сам.
— Эти «ланкастеры» несут десятитонные бомбы, — с несчастным видом произнес капитан Рейнхардт. — Десять тонн! Двух таких бомб оказалось достаточно, чтобы прикончить «Тирпиц», самый мощный линейный корабль в мире. Вы хоть представляете себе…
— Я все прекрасно представляю. Как, впрочем, и гнев рейсхмаршала. Второй грузовик задерживается бог знает почему. Будем ждать.
Фон Мантойфель повернулся и посмотрел на причал, где несколько групп людей торопливо снимали с военного грузовика ящики, переносили их по причалу и поднимали по трапу к открытому люку возле мостика. Ящики маленькие, но несоразмерно тяжелые, — несомненно, те самые дубовые сундуки, что были вывезены из греческого монастыря. Людей никто не подгонял: они прекрасно знали о «ланкастерах» и работали на совесть, как обычно в минуты надвигающейся опасности, угрожающей их жизни.
На мостике зазвонил телефон. Капитан Рейнхардт поднял трубку, послушал и повернулся к фон Мантойфелю:
— Звонок первоочередной срочности из Берлина, генерал. Будете говорить отсюда или спуститесь вниз?
— Могу остаться здесь. — Фон Мантойфель взял у капитана трубку. — А, полковник Шпац!
— Мы будем стоять насмерть, — произнес Шпац. — Русские уже у ворот Берлина.
— Господи! Так быстро? — Казалось, генерал искренне обеспокоен новостями, что было вполне естественно в данных обстоятельствах. — Благословляю вас, полковник. Знаю, вы выполните свой долг перед отечеством.
— Как каждый истинный немец! — В голосе Шпаца, отчетливо доносившемся до капитана Рейнхардта, звучали решимость и смирение. — Мы умрем на боевом посту. Последний самолет отправляется через пять минут.
— Мои надежды и молитвы с вами, дорогой Генрих. Хайль Гитлер!
фон Мантойфель положил трубку, окинул взглядом причал, на мгновение замер, а потом стремительно повернулся к капитану: