— Чего ты боишься?
— Себя боюсь. Своих мыслей и…
— И желаний, — помогла ей Маргарита. — Ты испытывала что-то похожее к Красавчику?
Бланка долго молчала, прежде чем ответить.
— Да, — сказала она. — Только это сильнее. Когда меня влекло к Филиппу, я всегда вовремя останавливалась. А сейчас я боюсь, что не сумею остановиться. Что со мной, Маргарита?
— Ты взрослеешь, вот и все. Твой Филипп пробудил в тебе женщину, Александр сделал тебя женщиной, а этот парень, надеюсь, научит тебя быть женщиной. Все это естественно, и тебе нечего бояться. Отбрось все страхи, подчинись своим желаниям, и ты увидишь, как это прекрасно — любить и быть любимой. Ведь сам Господь говорил, что суть нашей жизни — любовь.
— Ах, кузина! — в отчаянии простонала Бланка. — Не мучь меня. Прошу тебя, не мучь… Пожалуйста…
Маргарита вздохнула:
— Ты сама себя мучишь, золотко. И не только себя — меня тоже.
Это была истинная правда. Последние четыре месяца Маргарита жила в постоянном страхе перед будущим. Ее пугали возможные последствия громкого скандала, который разразится, когда Бланка (а когда-нибудь она все же решится на это) потребует развода с Александром, публично обвинив его в кровосмешении. Сам по себе скандал был бы даже выгоден Маргарите, так как позволял ей избавиться от своего политического противника — графа Бискайского, хотя при этом пострадала бы и Жоанна, которую наваррская принцесса по-своему любила. Но в данных обстоятельствах окажется затронутой фамильная честь кастильского королевского дома, и гнев могущественного соседа, скорее всего, обрушится на всю Наварру, без разбора, кто конкретно виноват в несчастьях Бланки — любимицы всей Кастилии и любимой сестры короля. Минимум, что сделает Альфонсо XIII, это денонсирует все мирные договоры и умоет руки, позволив своим воинственным и падким на чужие земли вассалам действовать по собственному усмотрению. А тогда и Гасконь с Арагоном не останутся пассивными наблюдателями — с какой стороны ни глянь, под угрозу будет поставлено существование Наварры как самостоятельного государства.
«Боюсь, — подумала Маргарита, — мне все-таки придется выйти за Красавчика…»
— Бланка, — произнесла она вслух. — Ты должна пообещать мне одну вещь.
Кастильская принцесса подняла голову:
— Да?
— Когда тебе станет совсем невмоготу, когда ты решишь потребовать развода…
— Ты же знаешь, кузина, что я никогда…
— Не зарекайся. То, что в детстве тебя убедили в нерушимости брачных уз, еще не значит, что ты будешь думать так всегда. Лучше пообещай мне, что ничего не предпримешь, не посоветовавшись со мной.
То, что в детстве тебя убедили в нерушимости брачных уз, еще не значит, что ты будешь думать так всегда. Лучше пообещай мне, что ничего не предпримешь, не посоветовавшись со мной.
Бланка утерла платочком слезы с лица и вопросительно посмотрела на Маргариту.
— Хорошо, обещаю. Но что ты задумала? Неужели собираешься помочь мне?
— Да. Кажется, я знаю, как уладить твой развод с Александром без лишнего шума и не устраивая скандал.
— И как же?
Маргарита промолчала. Она знала как. Она знала, что ей делать, и, если понадобится, она сделает это. При необходимости она сделает Бланку вдовой — а вдовам незачем требовать развода.
Глава XIX
Лето 1452 года
После возвращения Филиппа герцогский дворец в Тарасконе, который в последние годы выглядел как никогда унылым и запущенным, вновь ожил и даже как-то помолодел. За короткое время Филипп собрал в своем окружении весь цвет молодого гасконского и каталонского дворянства. Его двор не уступал королевскому ни роскошью, ни великолепием, и лишь условия Тараскона, небольшого местечка в междугорье Пиренеев, не позволяли ему стать самым блестящим двором во всей Галлии. Иногда Филипп подумывал над тем, чтобы переселиться в Бордо или, еще лучше, в Тулузу, но за семь лет изгнания он так сильно истосковался по родным местам, что решил пожить здесь, пока не утолится его жажда за прошлым.
Впрочем, мысли о переселении Филиппу подсказывало главным образом его тщеславие. И в Тарасконе он не чувствовал недостатка в блестящем обществе, даже имел его в избытке. Особенно радовало Филиппа, что рядом с ним снова были друзья его детства, по которым он очень скучал в Кастилии. В первую очередь это относилось к Эрнану де Шатофьеру, Гастону д’Альбре и Симону де Бигору. Они по-прежнему оставались лучшими друзьями Филиппа — но теперь они были также его ближайшими соратниками, главными сподвижниками, людьми, на которых он мог всецело положиться и которым безоговорочно доверял.
В определенном смысле к этой троице присоединился и Габриель де Шеверни — он был братом Луизы, и уже этого было достаточно, чтобы Филипп испытывал к нему искреннее расположение. Семь лет назад они подружились и даже после смерти Луизы поддерживали приятельские отношения, частенько переписываясь. Из-за запрета отца Габриель не имел возможности навестить Филиппа, когда тот жил в Толедо, да и в Гаскони он оказался только благодаря чистому недоразумению.
Некоторое время после пленения французского короля Эрнан де Шатофьер считался погибшим, и руководство ордена тамплиеров явно поспешило с официальным сообщением о его героической смерти. Как только это известие дошло до Гаскони, управляющий Капсира огласил завещание Эрнана, в котором среди прочих фигурировало имя Габриеля де Шеверни — ему было завещано поместье близ Каркассона. К чести юноши надо сказать, что когда он приехал вступать во владение наследством, а вместо этого встретился с живым кузеном, то лишь обрадовался такому обороту событий. В радости Габриеля не было ни тени фальши, и его бескорыстие очень растрогало Эрнана, который уже успел увидеть в глазах других своих родственников тщательно скрываемое разочарование. Со словами: «Да пропади оно пропадом! Все равно я монах», — Шатофьер подарил Габриелю один из своих беарнских замков, дающим право на баронский титул, а в новом завещании переписал на него львиную долю земель, не входящих в родовой майорат, наследником которого по закону был младший брат отца Эрнана.