Любезный друг Мишель!
Писал тебе все сие время прилежно и старательно, но решительно не выдавалось оказии отправить письмеца. Засим отсылаю тебе почти целый журнал. Ежели не будешь ты ленив и переплетешь мои труды, вставив к месту виньетки и рисунки пером на подходящие сюжеты, то изрядная выйдет книга — хоть теперь же и неси в типографию!
Изъездили и исколесили мы, почитай, всю страну. Тащились полями унылыми, мчались лугами зелеными, влеклись сквозь леса и даже переплавлялись паромом через великое озеро мартамонское. Мартамоны, малый народец, испокон веку населяющий его брега, промышляют все больше рыбой. Уклад их жизни весь целиком отражает сие обстоятельство. Дома мартамонов построены в виде различных рыб — крупные семейства населяют бревенчатых осетров и щук, а бобыли довольствуются односкатными уклейками. Лодки их также совершенныя рыбы по внешнему виду и даже покрыты резной чешуей преискусно. Здешния матроны носят особливые колпаки, как есть рыбьи головы, а мужики раздваивают бороды навроде рыбьего хвоста.
Отобедали мы в доме паромщика. Нам подали предивную уху из головизны, холодный пирог с визигой, целиком зажареннаго сома, а на закуску — рыбы копченой и икорочки. Стоит ли говорить, что все приборы на столе изображали собою рыб — и ложки, и вилки, и чашки, и блюдца. Между тем хлеба мартамоны почти не знают (за изъятием пирогов), чаю не пьют, а токмо кофий (проведать, где берут!). Народ сей веселый, вольнолюбивый, а впрочем — все они мошенники. За провоз содрали с нас изрядно денег, но иного пути у нас не было. Паромщик, теребя белужий хвост, прикрывавший срам его лица, сознался, что недалече чем седмицу назад перевозил знатную по виду даму. Оная ехала в одиночестве и всей своей повадкой выражала великую спешку. К тому же одета она была в мужской дорожный костюм.
С замиранием сердца я вопросил — не был ли сей костюм мышиного цвету с жемчужными пуговками? Лукавый плотогон сие подтвердил и даже пуговки предъявил — негодная Феанира ими же и заплатила за перевоз. Все сомнения разрешились.
Пересекли мы озеро не без конфузии. Колдун, являющий собою одну лишь обузу, угораздился попасть своею брадой в паромный ворот. Браду его примотало накрепко и нипочем оная не желала освободиться. Тогда Миловзор со свойственной ему решимостью обрубил бороду ударом шпаги. Взывая к небесам, аль-Масуил вытащил пук бороды из ворота — теперь он вышел без труда — и спрятал где-то в глубинах своего одеяния. На что она ему? Разве он свяжет из нея чулки.
Сразу после переправы очутились мы на ямской станцыи. Смотритель к нашим разспросам о проезжающих отнесся с явным смущением. Когда же понял он, что вопрошаем мы о даме в мужском платье, неожиданная ярость чиновника изумила нас.
— Уж не являетесь ли вы приятелями сей путницы? — осведомился смотритель грозно.
Ничего не отвещая, поспешили мы удалиться. Верно, мошенница и здесь явила себя в своей красе. Это даже утешило нас, ибо мы верно шли по ея следу.
Смотритель собрался было нас догнать и задержать, да по щастью лошади наши были свежи и мы легко отклонили нежелательное свидание.
Пропылив верст двадцать по столбовой дороге, повстречали мы пешаго путника.
Пропылив верст двадцать по столбовой дороге, повстречали мы пешаго путника. Оный путник брел уныло нам навстречу. Нечто в нем остановило мое внимание. Присмотрелся я и воскликнул:
— Попалась, злодейка!
Миловзор вопросил:
— Неужто в прохожем мущине узнали вы оговорившую вас преступницу?
— О, нет, — возразил я, — но кафтан узнаю воочию.
И точно — на путнике было мое платье. О, горе! В каком виде оное мне явилось! Все в пыли, нечищено, без единой пуговки, жилет покрыт соломою…
Экипаж наш остановился, и мы все разом, включая Эмилию и Милушку, выскочили и окружили пешехода.
— Ну-с, госпожа, — рек я, — извольте принять естественный вид. Нас вы не обманете!
Пешеход в большом страхе оглядел нас — казалось, дар слова отнялся у него за какие-либо грехи.
— Бросьте, коварная, ваши уловки, — продолжил я. — Внешность вы переменили, но я узнал вас по платью.
— Вам надобно мое платье? — вопросил прохожий в изумлении. — Впрочем, берите. Денег у меня нет. Но к чему вам сии обноски?
— Обноски! Сии обноски некогда пошил лутший в столице портной! — возопил я.
Пешеход же на это грустно покачал главою и так возразил:
— Поглядите на меня, господа! Я и сам теперь — сугубыя обноски. А ведь некогда был человек. Женщины любили меня за красоту, друзья ценили мой ум и находили его весьма изощренным.
— Будет вам врать, — перебил я его, но Миловзор остановил мои речи и вопросил:
— Откуда на вас сей кафтан?
— Некая женщина подарила мне его, — отвещал печальный путник.
— Вот случай безпримерной злокозненности! — высказал Миловзор и со смехом присовокупил: — Опять-таки она нас провела!
— Что злокозненного в том? — воскликнул удивленный путник. — Зря мизерность моего наряда, она предоставила мне сей, якобы ея покойного мужа. Напротив, я полагаю это за добросердечие.
— Какой вид имела добросердечная особа?
— Весьма почтенный, — ответствовал пешеход.
Из сего выяснили мы, что Феанира, раздобыв где-то дамское платье, переменила наружность, а мой камизол и протчая вручила нещастному оборванцу, желая этим сбить погоню со следа, буде таковая за нею имеется. Эмилия попыталась разузнать, как новый наряд ея выглядел, но путник на сей щет ничего дельнаго не произнес. Миловзор же выпытал, что подарено платье было несколько ден тому. Сколько в точности — и про то путник затруднялся сказать. С тем мы его и оставили.