Стали друг дружку пиками тыкать, тесаки, сабельки — все в ход. Ну, ругань, конечно — простите, дамы! — крики, опять же. Команды слышны, сзади труба серчала — туту-ра-ту-ту-ра! — да и заткнулась — сняли стрелой трубача. Легкая конница ихняя с боков наскакала — будто бы птицы порхают да отмахивают нас по черепушкам. А мы, знай, орем да тесаками шуруем. Пугай — не пугай, наше дело — наступай!
Ворог дрогнул. Мы напираем, глотка орать изнемогла — бьемся молча. И тут гляжу я — медленно так плывет по воздусям круглый камушек — с кулак капрала величиной. Верно, из катапульты приветик навесиком. И прямиком, благородные господа, мне в лоб!
Тут я словно бы скончался. Но после — прочухался. Тишина, ночь кругом — вот те раз! Я думал — мне крышка, а отделался шишкой. Возликовал. Но ощупал себя и обратно приуныл — ни шапки нету, ни ранца. И тесак будто сам собою ушел. А за утерю оружия и повесить могут. Война.
Это нынче я учон-переучон. Потерял тесак — позаимствуй у брата, убитого солдата. А в ту пору огорчился зело и даже заплакал. Встал, как смог, и побрел, куда очи глядели.
Где свои? Где чужие? Мрак и неизвестность. Забрел под самое утро я в какой-то огород, упал на грядки, выдернул из земли пару маркровок и слопал вместе с корнями, землей и ботвой. За сим зарылся разбитым лбом своим в сыру землю и задремал.
Проснулся разом как бы от толчка — гляжу, совсем светло. А рядом стоит преаппетитнейшая селяночка и лукаво на меня взоры пускает.
Я ей рукой махнул, а она по-свойски мне — дыр-дыр-дыр, фыр-фыр-фыр! Известно, каков у них язык-то.
Я к ней поближе. А она, благородные господа, садится рядышком на грядышку и, простите дамы, паневку свою до самого подбородка задирает, представляя мне все свои арсеналы.
Да глазками — зырк! — мол, давай, иерой-освободитель, взымай контрибуцыю!
Ну я — недаром, что солдат — беру на парад. И быстрее, чем по капралову свистку, принимаю особо парадную форму, то есть разоблачаюсь. Беру селяночку в объятия, готовлюсь к ближнему бою, а она — батюшки мои! — как заголосит!
И тут понабежали со всех сторон здоровенные селяне и ну меня учить жердями да оглоблями — такую баню устроили, что стал я весь как бы тряпичный. Опосля чего пинками погнали меня прочь, а дети их швыряли в меня грязью.
И стал я теперь совершенно гол благодаря мужицкой подлости и собственных низменных чувств. Сие весьма поучительно. Но в ту пору я об сем не думал. Со стыда и обиды не стало во мне способностей к соображению. Совершенно не запечатлелось в памяти моей, как я оказался у болотца. Стою — наг, избит, в крови да в грязи — а передо мною бучило. Ну, думаю, судьба. Только туда мне и дорога.
Сразу-то лезть в бучило боязно. Стою, с духом собираюсь. А тут как на грех оскользнулся — и прямиком туды. Бултых!
Дыхание мое перехватилось — темно там, страшно… Чую — дно под ногами склизкое. А вдали — будто свет горит.
Думаю: вот диво. Надо бы узнать, что сей свет обозначает. Иду и зрю как бы залу кабацкую, на столах светятся сморчки болотные, сидят всюду люди — да все распухшие и безобразные. А меж ними — и нелюди.
Подходит ко мне один таковой нелюдь — кафтан на нем жабьего цвету, сзаду вроде бы хвост пупырчатый. Глазья у него — что плошки, уши — что лепешки. Бородень сивая, темя плешивое, на руках по три перста, а нос — как у шинкаря из Гундичева.
И речет мне сей:
— Проходи, утопленничек дорогой! У меня для таковых, как ты, угощеньице дармовое. Наилутший выбор — есть горе замогильное первой крепости, есть страшковая настойка на беде, есть слезы на полыни, есть дурная молва и пиво из бабских попреков — для благородных-с.
— Да что это за место? — вопрошаю, а нелюдь мне речет:
— Такое, стало быть место, где все вы мои пленники. Кто по дурости, кто от беды, а кто и со сраму сюда залез — но уж навеки. А я буду Уныльник, болотный дух. Да ты присядь, сердешный, — тоски тут на всех хватит. Хоть залейся.
Делать нечего, сажусь. Уныльник со мною присел.
— Вон тот, — говорит, — долговязый, по прошлому году утопился от кручины. Зазноба евойная ко другому ушедши. А этот пузатый проворовался да от страху в бучило полез. Такой, право, дурак! А рядом с ним — напротив, слишком учон. Превзошел всех наук и разуверился в смысле бытия. Лет сто тут живет — гляди-ко, весь ряскою зарос!
— Ну уж и сто? — премного удивился я.
— Есть тут такие, кто и тыщи лет сидят. И ты, солдатик, и они все — тут до скончания времен. Так что привыкай, любезный мой.
Нечего сказать, утешил! Тут еще и музыканты заиграли, да так прежалостно, да так тоскливо…
Уж я закручинился, и в очах моих, и без того мутное, все затуманилось. Вот думаю — конфузия! Молодой такой, собой ладный, юный иерой, не косой, не рябой, ноги-руки на месте — хоть сейчас к невесте, и — здесь, с этими тритонами… А еще, мыслю, друзья-товарищи мои тела моего не сыщут промеж убиенных и почтут меня дезертиром. Это, знаете ли, хуже всего для солдата. Они и далее сражаться будут, лямку тянуть, в крови, в грязи — да под ясным небом. А я в бучиле, в тихой воде стоячей и смрадной оттого…
Долгонько сидел я в бучиле — три дни, не менее.
Они и далее сражаться будут, лямку тянуть, в крови, в грязи — да под ясным небом. А я в бучиле, в тихой воде стоячей и смрадной оттого…
Долгонько сидел я в бучиле — три дни, не менее. Сижу на табурете да горькие настойки хлещу. Уже и кожа моя зеленеть принялась. А Уныльник все подле меня вьется да байки травит — про утопленниц, каковые с горя по женской части, про бедняков худых, про сироток… И вдруг, благородные господа, прямо, значит, из-под потолка валится к нам на стол сумка седельная. Огромная да тяжелая — набита под завязку. А на сумке — желтый орел вастрийский в кружке. Военная, значит, сумка-то.