Незнакомая дама на это поджала губку обиженно и, молвив: «не надобно мне вашей Милушки!», ушла. Но увы — ненадолго. А я уж понял, какого рода нужна ей грелка. Что ж, у благородных дам свои причуды — у меня свои. К шалостям не было у меня настроения. Покой же свой я ценю более случайной и мимолетной ласки, каковой все равно, на кого расточаться. Зело смешны мне мущины, которые, завидев доступную впадину, самый ум свой теряют.
Не успел я и трубки выкурить, как снова незнакомая дама передо мною явилась, на сей раз в одну лишь рубашку одетая. Нисколько этим не конфузясь, сказала она, что в постели ей немилосердно скушно. На что я в третий раз пробудил несчастную Азель, велел подать даме свещей, а самой гостье предложил на выбор несколько новомодных романов, каковые сон нагоняют пуще любого снадобья. Дама, едва не заплакав, сказала: «Ах, не хочу я романов!» — и с тем ушла.
Когда же в третий раз она вернулась, то была прямо в первозданном виде. А я, преспокойно дымовые кольца выпущая, нарочито ровно осведомился:
— Что с вашею одеждою, сударыня?
— А что? — вопросила она, войдя в недоумение.
Я неспешно из трубки затянулся и заметил:
— Ея нет.
Тут уж прелестная моя искусительнца яростно топнула ножкою, сбросила на пол и разбила при этом фарфоровую букеточницу и в слезах к себе убежала. Более она меня не тревожила.
Поутру оная незнакомка потихоньку мой дом покинула, похитив ради каких-то причин один из моих дорожных костюмов. Свои же нелепые обноски любезно мне оставила, как бы на память, об чем мне сообщил Мартос, глупый мой слуга. Согласись же, Мишель, что начало истории выглядит анекдотом. Читай же далее и вместе со мною ужасайся.
Не успел я закончить свой утренний туалет и принять нарочитые капли для желудка, как в дом мой ворвались солдаты, числом одиннадцать, и сержант городской охраны. Каковой сержант предъявил мне приказ об моем аресте. Солдаты же его вмиг перерыли мой особнячок. Некоторый из них, бывший во дворе, подошед к сержанту, что-то на ухо ему произнес. У сержанта в лице появилось сахарное выражение, словно бы плыли к нему сами собою офицерския регалии.
— Ради каких причин, — рек он мне, — обретаются в вашем палисаде сломанныя кандалы?
Не найдясь ответить, я возразил:
— Верно, их обронил кто-нибудь.
Сержант отворил рот пошире и зело громко зачал орать:
— Что вы, за дурака меня держите? Может быть, еще скажете, что в дамское платье сие сами наряжаетесь, сообразно вашим фантазиям? — При этом он на незнакомкины обноски указывал. — Да я сейчас тебя в Особую канцелярию за ухо сведу, будешь умничать!
На это я заметил гневливому сержанту, что я-де дворянин и требую к себе должнаго обращения. Трусил я при этом немилосердно, но и сержант хвост поприжал.
Отконвоировали меня в Особую канцелярию через весь город, како изловленного татя. Уповал я при этом конфузе на то, что редкий мой знакомый в столь ранний час из дому выходит.
В оной канцелярии вместо плачей и скрежетов зубовных я узрел прескушную волокитную обстановочку. Самые люди там на лице серый от скуки вид имеют, ползают, будто бы мухи по окошку.
Свели меня к чиновнику, каковой за дряхлостию лет сыпал из себя песочек и имел уши, заткнутыя пеньковыми веревочками. Чиновник оный был со мною ласков, не орал, а напротив — говорил тихо и даже не без деликатности.
Опросив меня по формальности, как-то: кто таков, где служил, не крал ли полковой казны и проч. — задал он мне иной вопрос: быв ли я знакомцем лже-княгини Траяны, сиречь шпионки Феаниры?
— Никак не быв, — отвещал я.
— Есть у меня противу вас, сударик мой, три свидетельства, — рек чиновник и позвонил в особый колокольчик. Тут же дверь отворилась, и вошел в нее… собственной персоной аль-Масуил, о коем я тебе как-то имел случай написать.
— Вот первый свидетель, — сказал при сем чиновник.
— Помилуйте, как сей ярмарошный факир может быть свидетелем? — изумился я.
— То не факир, но важный человек — государев колдун, — отвечал чиновник тихо, но строго, — каковой в провинцыях Галадора сведения обнаружил об лже-княгине и с докладом ко двору спешил. И какового вы, как он уверяет, нарочито в отхожем месте заточили.
— Точно, сей и есть тот мерзавец! — вскричал аль-Масуил, роняя со рта пену, словно бы взбесившийся пес. — Чудом удалось мне вырваться из плена, чудом добрался я до столицы, и вот — справедливость!
Произнося сие, неряшливый чародей запахнул на себе бывалый халат свой и, роняя с ног туфли, удалился.
— Чудом удалось мне вырваться из плена, чудом добрался я до столицы, и вот — справедливость!
Произнося сие, неряшливый чародей запахнул на себе бывалый халат свой и, роняя с ног туфли, удалился.
— А вот, милый юноша, и второе свидетельство, — с этими словами подал мне чиновник бумагу, в коей прочитал я следующее:
«Обвиняемая Феанира, будучи на пристрастном допросе, после десяти розог и восьми ударов по пятам, признала, со слов дознавателя, что была знакома с кавалером дю Леруа, каковой кавалер, получив от нея золото, взялся почтенного колдуна аль-Масуила извести. От протчего шпионка отпиралась, и еще после четырех ударов по пятам впала в безпамятство. Что на деле оказалось уловкою. Будучи оставлена до продолжения допроса в лазарете, оная Феанира неким способом освободила из кандал одну руку и при помощи шпильки для волос часового стражника злодейски умертвила. После чего, под покровом нощи, бежала».