— А ежели убьют? — робко так вопросил капрала некий юнец из мастеровщины.
— Убьют — так убьют. Подохнешь за государя и Отчизну. Все лутше, чем от старости, — ответствовал капрал, крякнул, саблей брякнул, кружку свою бездонную в полглотка опростал, новую заказал. Служанке мигнул, за бочок ее ущипнул. А после хлопнул ладонью по китрадке своей.
— Сюда, — молвил он, — записываю я рекрутов-добровольцев.
А отсюдова, — тут погладил он брюхатый кошель свой, — плачу им первое жалованье. А за сим столом, — и капрал могущей шуйцей своей обмахнул сучковатые доски, — будет в честь оных рекрутов веселое гулянье. Впрочем, все вы олухи и негожие гугнявцы…
Долго позорил капрал всех бывших в трактире. Но вот подошел к нему странный мущина с серьгой в ухе — пьяней пива, лицо криво, и говорит:
— Я в округе первый тать, Юрка Косой. Все меня знают, все уважают — один ты говоришь при мне обидные речи. Придется мне тебя зарезать. — И полез он за ножом.
Все рядом случившиеся ахнули. Но капрал расхохотался да не вставая с места как треснет татя кулаком под вздох — тут Юрке Косому и конец. Утащили его за ноги.
Стало в трактире радостное галденье — все удивлялись иеройству капрала и удали его. А я, благородные господа, затосковал. Вообразился мне начальник мой, будто он орет на меня и ногами стучит. Да слюной плюет — а вытереться не моги, скажет — дерзость. Вообразился тако-же и папенька мой — как он дерет меня розгою и не покупает сахарного конька на палочке. Предстали предо мною мои учители — злые мучители, аспиды и истязатели. И все-то они небось перед Юркой Косым сплоховали бы, его ножа испужались бы. А я — их боюсь, куда мне-то перед татем?
Подошел я к капралу — ноги гнутся, руки трясутся, кишочки от страха в утробе взыграли — но подхожу!
— А вот, — говорю, — господин капрал, запиши-ка меня рекрутом.
Так-то, благородные господа, и стал я солдатом.
Родитель мой, об том узнав, проклял меня и сулил мне всяческих бед, да в наследстве отказал. Все то было от меня как бы за завесою и мало печалило. Столь много забот и трудов возникло предо мною, что о гневе папеньки не доставало сил и думать.
Все превзошел я, всего отведал — и палки капраловой, и его сапога, и кулака. Как ни старайся, все проштрафишься — по первости-то. Но себя утешал — думал, это капрал не от души бьет, а по должности. Без злобы. Ведь капралы-то — так я сам видел — ежели от души стукнут, то и дух весь вон.
Старался, конечно. Устав превзошел, тако же и артикул воинский и строевой шаг. И форму бдел. А начальство зрело мои радения и на меня радовалось.
Вот послали нас на войну с вастрийцами. Пехом-пехом — добрались, осмотрелись, разместились, на бивуаках — костры, каша с приварочком да чарочка — завтра бой. Все солдатики волнуются — кто в первый-то раз. Иные плачут втихую, иные — прихорашиваются, словно бы готовятся к рандевую с некоей милашкою. А старые солдаты промеж них посмеиваются, трубочки покуривают. С наитрусливых — мерки сымают, как бы на домовину — шуткуют. Какая для солдата домовина — так, в ямах, кучно, с известью вперемешку.
Сижу я у костра — чиню портки. Подходит ко мне мой капрал — тот самый, что мне лоб-то забрил, — и говорит:
— Люб ты мне, грамотей. Вот возьми-ка на счастье три свайки. Это, — говорит, — славные свайки. Я этими свайками раз у самого Лысого выиграл!
А надобно знать, что солдаты промежду собой нечистого духа кличут Лысым.
Я отвещаю:
— К чему мне? Я ни в свайки, ни в бабки, ни в кости сроду не игрывал.
— Возьми-возьми, — рек капрал, — они, может, иное щастье тебе принесут.
Взял я свайки и сложил их в ладанку. А в ладанке той я заветный грошик хранил, каковой грошик мне матушка подарила давным-давно.
Взял я свайки и сложил их в ладанку. А в ладанке той я заветный грошик хранил, каковой грошик мне матушка подарила давным-давно. Ладанку сию я даже в бане не сымал.
Так сидел я цельную ночь — не шел сон. Кружились подле меня кручины и страхи — иные мои, а иные — моих сотоварищей. Кто-то из них, юнцов, смельчаков, государевых солдатиков, завтра навсегда умрет? Кто жив будет? Да и я-то сам жив буду ли?
Восхотелось мне домой, в мирное мое житье-бытье. Вот, думаю, быть может, я уж сам был бы секлетарь да на своего подчиненного бы сердился, да гонял его за пирожками…
Тут и разсвет. Труба-побудка: пам-пам-пам! Барабан — трр-ум, тр-р-рум! — злой спросонья. Построились — да вперед. Поле мокрое от росы, а вдали — войско вастрийское — одни пики кверху торчат над окоемом. Зело много, как бы лес целый. А по краям — деревни, дымком вкусно тянет, кочеты поют, кравы мычат. Селянки сонныя, теплыя, их доят — ручки у селянок полныя, налитыя да в ямочках — а нам помирать… Э-эх! Но тут отцы командиры, добряки и придиры, как закричат: ура! бей! Коли-шевелись-поворачивайся!
Ну мы и побежали. Орали при сем наиотчаянно.
Пики вдали дрогнули и тако же к нам навстречу опустились и стали приближаться. Вастрийцы пуще нашего орали, только все на своем языке. А рожи у них — что наши, только волосья все больше светлыя. Но как и мы — орут со страху да бегут, да глазья бешеныя.
Схватились. Все, натурально, вперемешку. Что мне сразу было даже странно — вроде и убийства никакого поначалу не было. Стоим на месте, крутимся да толкаемся — надо врагу тесак в брюхо, а страшно. Живому — в брюхо! А потом один вдруг завизжит сущей девчонкой да и ударит супротивника клинком. Тот падает — и все словно бы ошалели. Дело стало нешутошное.