Одно может служить к утешению, хотя и малому: отныне злокозненная преступница Феанира не уйдет от назначенной ей злой участи. Ибо вскорости мы непременно нагоним злодейку (аль-Масуил немало об ней поразсказал, но в журнале девическом сим розсказням отнюдь не место), и она будет предана своей жестокой судьбе, а именно: отдана во власть любострастия аль-Масуила. Мерзкий старикашка имел дерзость посвятить Гастона и Миловзора в подробности той изощренной казни любострастием, коей намерен он подвергнуть коварную предательницу.
Одно может служить к утешению, хотя и малому: отныне злокозненная преступница Феанира не уйдет от назначенной ей злой участи. Ибо вскорости мы непременно нагоним злодейку (аль-Масуил немало об ней поразсказал, но в журнале девическом сим розсказням отнюдь не место), и она будет предана своей жестокой судьбе, а именно: отдана во власть любострастия аль-Масуила. Мерзкий старикашка имел дерзость посвятить Гастона и Миловзора в подробности той изощренной казни любострастием, коей намерен он подвергнуть коварную предательницу. Впрочем, я в этот момент выходила прочь из помещения, дабы не осквернять мыслей своих даже прикосновениям к оным нечистым мечтаниям.
Итак, что мы сейчас имеем перед собою? Вечер, харчевня, пылает очаг — и неприютная тьма, разлитая на много миль кругом. Кто знает, какия странныя или ужасныя создания скрываются в этой тьме? Какия путники бредут по дорогам Галадора в эту пору, не ведая, где преклонить им голову? Какия жабы таятся в болотах, мерцая круглыми выпученными глазами? Какие существа в любое мгновение могут вынырнуть из безкрайнего океана нощи?
В трактире, кроме нас, еще несколько постояльцев, и все они путешествуют каждый по своей надобности. Превратности дороги свели нас вместе у одного очага. Странно сие! При любых иных обстоятельствах никому и в голову не пришло бы заговорить с другим; и вот, однако-ж, мирно сидим мы рядком, словно бы члены одного семейства, и ведем долгую, не без приятности, беседу.
Опишу здесь товарищей наших по ночлегу, а заодно и наиболее любопытные рассказы их — для забавы, памяти, а отчасти и назидания.
История о куколке из цветка мальвы
Сию историю поведал субтильный молодой человек, казавшийся пиитом, ибо в одежде оный был нарочито небрежен, позы принимал все больше деликатные и гораздо блистал очами, сериозно надеясь на их очарование. Вот его рассказ:
Некогда был я студиозусом в городе славном и старинном, что на берегу Янтарного моря одною стеной врастает в гранитные глыбы, другой попирает болота лесные. Сей город украшен могучими башнями черного камня, зубчатые крыши корябают низкое, светлое небо. Но теплое солнце глядит благосклонно на стены и крыши сквозь тучи, пронзенные шпилями старых часовен.
Учился я скверно, ибо повсюду погибель была для моей тонкой натуры — призраки былого озаряли все окрест тайною и вдохновением. Обе сии стихии, иначе — гении, имеют опасную власть над душой. Первая, подобно прекрасной женщине, как бы призывает совлечь с нея покровы; вторая смущает душу чередою узоров и целых картин. Их пленник делается разсеян. Вот уж он сам — сущий призрак, ноги его ступают по мощеной улице, думы — парят в поднебесье, а очи зрят грядущее или давно прошедшее.
Тщетно пытался я обороть сие наваждение, прежде — сухою наукой, после — шумным весельем со своими товарищами. Однако ж между буквиц пыльных фолиантов проступали целыя повести в новейшем романтическом вкусе. А что до веселья — и тут афронт, ибо пунш вкупе с битием филистеров изнуряли тело похмельями, и тогда мечтательность охватывала меня полностью и управлялась за меня с моими ослабевшими членами.
Запахнувшись в крылатый плащ, обыкновенно брел я на берег залива, где становился на камень, вдававшийся в пенные волны. Часами я созерцал волнуемую толщу воды и слышал самый голос моря. Ветр то ласково шевелил мои кудри, то вдруг, осердившись, хрипло рычал мне в лицо, дергал меня за полу плаща, желая, чтобы я упал на острыя мокрыя каменья.
Я гораздо встречал вызов сего мрачного мятежника, ибо кто оный еще, как не мятежник? Он, крылатый, волен жить, где только захочет, но из всех уголков обширнейшего мира выбрал именно волны, плеск, далекий горизонт и безприютность, каковыя могут причинять сладкое безпокойство в области сердца.
Так и внезапную лютость ветра я объяснял ревностью, поскольку не токмо вторгался в жилище его, но еще и похищал очами странную и дикую красу, до коей он и сам большой любитель.
Изредка примечал я корабли, величаво шедшие в неоглядную даль. Тогда мысленно я переносился под трепещущие паруса и представлял — какие земли, какие моря узрит воочию носовая фигура? Какая путеводная звезда будет сиять во мраке нощи над ея челом? Помню еще, как бывало завидовал самому последнему матрозу и силился постичь — что суждено оному в плаваньи? Смерть ли в абордажном бою или горячие объятья прелестной дикарки, что собирает диковинные плоды в волшебных заморских садах?
Солнце погружалось в дальния волны, они делались красными, но скоро все пропадало. Я прощался с морем и возвращался в город, к своему жилищу. Путь мой лежал по старинным тесным улочкам, где промеж факельных фонарей уже встречали меня иные видения. Я слышал яростный звон мечей и наблюдал соперников, что еще триста лет тому свели все свои счеты. Также услаждал я слух песнями, кои слагали для возлюбленных своих знатные рыцари, искушенные в вежестве и любовных науках. Вот страшная башня, некогда бывшая тюрьмой. О, горе! Слышатся стоны, полныя тоски, боли и страха — то в застенке мучают несчастную пленницу. Сердце разрывается от прежалостной картины. Но что это? Чья-то фигура карабкается по стене. Развевается плащ, блестит оружие… Вот донеслись звуки схватки, короткой и жаркой, отворяются двери темницы — и неизвестный герой похищает спасенную. Стук копыт его коня исчезает из слуха, и снова мертва проклятая черная башня.