На трехцветных столбах дорожных (от каковых к концу дня у меня в глазах прыгают живчики и закорючки) сидят серенькие птички, высматривая полевых грызунчиков. Пахнет дорожною пылью, пахнет бурьяном и лопухами… Слышны только скрыпы колес, копытныя топы да возница временами без слуху и складу поет нечто дикарское, от какового пения хочется плакать. Но я креплюсь и не плачу — к чему слезы, когда они ни в ком понимания не найдут…
Впрочем, сестрица моя Эмилия, изображавшая из себя несокрушимую и всеопытную странницу, тоже страдает. На каком-то постоялом дворе угостили нас сущею отравой, и Эмилия, отведав сего, занемогла. Чуть не всякую версту выбегала она из экипажа и уединялась в лопухах… Бедняжка. Капли желудощные отчего-то ей не помогли.
Я же ощущаю, что верно скоро помру. Погребут меня в канаве, положат в головах придорожный валун — и более никто меня не побезпокоит.
Из нас один лишь Миловзор ничем не удручен. Сей железный человек комарами никогда не кусаем, тряска ему нипочем, трактирную еду он переваривает безо всяких для себя последствий. Он вечно свеж и улыбчив — порою из-за этого мне хочется его потихоньку удушить! Но, к его чести, попутчик из него знатный. Пребойко торгуется он с трактирщиками, решительно везде достает корм для лошадей и при этом держит свою особу с великим достоинством. Единственный его порок — и пресурьезный — нарочитая страсть к декламации. Где-то раздобыл он книжку, начиненную армейскими остротами и героическими песнями, каковыя остроты и песни он читает иногда вслух, надеясь этим вызвать меж нас оживление. Вот яркий обращик сих:
Роберт Эрмс
Баллада о веселости нрава героическаго имперскаго матроза Томаса Лу, впоследствии — пирата
Храбрый парень Томас Лу
На войну идет.
Крепко ранен Томас Лу,
Получил он в грудь стрелу
И копье в живот.
Весь в крови, едва живой,
Напевает наш герой:
Гей-тюрлю! Эгей-бом-бом!
До свадьбы заживет!
Потопил его баркас
Злобный кашалот,
Томас тонет и сейчас
Алчна тварь ему как раз
Ногу отгрызет!
Но и в этакой беде
Он поет в морской воде:
Гей-тюрлю! Эгей-бом-бом!
До свадьбы заживет!
Стал он пенсии искать,
Но имперский флот
Ничего не хочет знать,
Может лишь медальку дать —
Денег не дает.
Без гроша в своем углу
Напевает Томас Лу:
Гей-тюрлю! Эгей-бом-бом!
До свадьбы заживет!
Стал пиратом сгоряча
Томас Лу, и вот
От удара палача
Голова из-под меча
Прыг на эшафот!
Что же? Шепчет голова
Те ж веселые слова:
Гей-тюрлю! Эгей-бом-бом!
До свадьбы заживет!
Каково? И вот так — всю дорогу. Удержать Миловзора от сих декламаций не может и Эмилия. Впрочем, ей как будто нравится.
Здесь я временно прекращаю письмо — нощью мы должны без остановок сквозь Кемранский лес проехать. Сие небезопасно, так как, по слухам, обитают в лесу разбойники и иная нечисть. Но Миловзор разсчитал, что форсировав сей лес без заминки, обнаружим мы государева колдуна аль-Масуила в деревушке Горелка. Каковой аль-Масуил опережает нас всего на полдни пути. По его нечистому следу и едем мы сквозь страну, надеясь, что колдун приведет нас к преступной беглянке и оговорщице.
Продолжение того же письма
События прошедшей нощи зело разнообразны и бурны оказались. Даже сейчас, по прошествии некотораго времени, руки мои дрожат — это видно по почерку. Ах, Мишель, если только суждено мне выбраться из сией адвентюры, рассказов моих на многие вечера должно хватить.
Кемранский лес изобилует прежде всего гигантскими сычами-перевертышами. Каковыя сычи, в полтора человечьих роста размерами, обыкновенно висят на суку вниз головою и высматривают добычу. Престрашными голосами они промеж собою переухиваются и зраками гораздо сверкают. (Ежели выживу — непременно закажу себе из такового сыча чучелку и подвешу в вестибюле).
Милушка моя оных сычей убоялась и наотрез отказалась от вечернего променаду. Сидела на ручках у меня и дрожала. Я же успокаивал ея, как умел.
По приказу Миловзора, Мартос, боязливый мой слуга, срезал себе в лесу исполинский посох, зело тяжелый и сучковатый. Возница, именем Данило, вооружился арбалетом. Миловзор для готовности обнажил шпагу свою и парный к ней кинжал. Мое же оружие не выдержало его критик. Увы! В спешке дом покидая, прихватил я некстати парадную рапиру, впрочем — заточонную, но тонкую и ненадежную.
Видя мою досаду, наш провинциальный воитель смягчился и рек: «Ничего, в умелых руках и спица сия может быть опаснее двуручнаго меча!». Будто в воду глядел.
Эмилия же огромными от страху глазами (наподобие сыча) молча взирала на своего героя и дивилась его отваге. Мне же показалось, что обожатель ея, скорее, являет разумную деловитость, словно бы он собирается играть на бильярде или же в лото, нежли сражаться.
Я же уповал, что разбойников пронесет мимо нас. Каковое упованье, как и многия иныя мои надежды, оказалось разбито обстоятельствами!
Ехали мы порядочно по лесной дороге, как вдруг Миловзор поднял руку и молвил:
— Тихо! Слышите?
— Совершенная тишина, — отвещал я, пожимая плечьми.
— То-то и оно. Сычи затихли — скверный знак.
Сердце мое сжалось. Весь я был в страшном напряжении. И тут раздался свист и голоса.
— Пять человек на дороге идут к нам, вооружены и с огнем, — рек наш возница в нарочитое окошко.