Мы с Уныльником постромки развязали, глядь — сумка полна цехинами золотой чеканки, серебром, медью да бумажками.
— Эге! — говорю. — Да сие есть вастрийская полковая казна! Видать, бьют наши их, да бьют накрепко. Вот и казначей их порешил, чтобы не досталось казны никому, и убегая, в бучило сумку метнул.
Уныльник, кряхтя, сумку до себя волочет.
— Кто знает? — говорит. — Может, добро и згодится. Надобно припрятать сей груз.
— Брось, — говорю я, — хозяин, к чему тебе в болоте таковой капитал? С цаплями торговаться?
— Дурень ты, солдат, — речет мне болотный дух. — Как прознают про сей клад в деревнях да селах окрестных, зачнут ко мне в бучило сигать в добровольном порядке. А мне того и надобно.
А сам все волочет.
Тут словно бы извнутри нечто толкнуло меня. Помню еще, как отчаянные мысли посетили скорбную мою башку. Коли случай подвернулся, так хватай его за хвост!
— А вот, — говорю, — не сыграть ли нам, хозяин, что ли, в свайки?
Уныльник покривился.
— А что ты можешь поставить на кон? У тебя и портков-то нет.
Вынимаю я из ладанки заветной мой грошик и кажу его.
— Ну, — фыркнул тут болотный хозяин, — знатный ты богач! Нету мне интересу за ради гроша глупостями заниматься!
Но обступили нас мертвецы да утопленники, колышутся, волнуются, сердиться стали.
— Не мошенствуй, — рекут, — изволь играть. Солдат хоть бы и самоубивец, а все человек и честью тебя просит. Уважь, а не то мы тебя прибьем.
Растерялся Уныльник.
— Что ж это, бунт? — вопрошает. — Тыщи лет не бунтовали, а тут сподобились? Не завелось ли среди вас какого новомодного смутьяна да крамольника?
А мертвецы пуще осердились и возопили:
— Мы туточки по своим грехам, а солдатик — мальчишка, дите неразумное, по дурости вляпался. Уважь его, утешь бедную душеньку. Немного он просит.
— Пес с вами, — говорит Уныльник. — Уважу. Всего-то и делов, грошик выиграть. Ставлю супротив твоего гроша — десять червонцев полновесных.
Мертвяки по сторонам расступились, плац д'арм нам расчистили. Уныльник встопорщился, покряхтел, поморщился и свои свайки откуда-то принес.
— А я, — говорю, — буду своими играть.
— Мне без разницы, — отвещает дух. — Хоть собственными костяшками играй для пущего плезиру. Я в свайки первый мастер промеж нечисти подземной, наземной и водяной.
Ну и зачали мы играть. С первого кону взял я да и выиграл.
Уныльник червонцы отсчитал, а сам обиделся.
— Что за пропасть? — говорит. — Давай еще играть! У меня, никак, рука дрогнула.
Сыграли еще кон. И снова моя взяла. А все свайки капральские — сами собою из ладони летят, да как надо падают.
— Тьфу, вот незадача! — ропщет Уныльник. — Верно, я руку сбил. А, пропадай все на свете, давай еще играть!
— Играть — не лыко вязать, — говорю. — Чего ж не сыграть-то.
И обратно выигрываю.
А Уныльника уж всего трясет и корчит. Носом фыркает, глазьми зыркает, зубьми стучит да ногами сучит.
— Комиссия! — сокрушается. — Может, ты плут? Дай-кося я твои свайки проверю!
А ему иные утопшие грозят. Сам, дескать, ты плут. Играй да молчи, а не то мы тебя за ухи оттаскаем.
Проигрывает Уныльник, обижается. Заикаться стал, полбороды себе повыдергал. Всю казну мне и продул. Зачал в долг играть. И в долг продулся.
— Ну, — говорю, — отдавать-то чем будешь?
— Нечем отдавать, соколик, — ласковенько так речет мне, а сам глядит зло и свирепо. — Ты уж погоди, пока в бучило какая иная ценная поклажа не упадет. Тут-то я с тобою и сочтусь.
— Когда ж это будет, — смеюсь я. — Нет уж. Давай-ко последний кон сыграем. Ты возьмешь — и долг с тебя прочь, и казна — твоя. А я возьму — снесешь меня наверх да на бережку отпустишь.
Уныльник — белее полотна. И боязно ему, и отыграться хочется страстно. Вот, думаю, пиявец. Сколь много зрел примеров человечьей жадности да скудоумия, а и сам такой же!
— А-ах! — вскричал он. — Слаб я! Ничего не могу поделать. Изволь, сыграем!
И проиграл.
Возрыдал прегорько, да делать нечего. Ухватил я его за шкварник, он меня и вознес. На поверхность сволок да на берег извлек.
— Пропади ты, — говорит, — пропадом! Чтобы я более никогда тебя не знал. Лутше бы ты удавился!
Засмеялся я на таковые слова, ухватил его за пупырчатый хвост да и приложил об ольху, каковая рядом произросла весьма кстати.
Уныльник-то и издох.
А из бучила достиг меня хор голосов, вперемешку с бульканьем:
— Молодчина, солдат! И сам спасся, и нас упокоил. Иди себе да живи, да урока не забудь!
Так меня утопшие напутствовали.
Взвесил я сумку с казной себе на плеча и, нагой да живой, поперся прочь, леском, перелеском да просекой. Ночь была, и заприметил я вдали огонечки. Вышел на них — ну и дела! — а там наши бивуачком стоят.
Увидали меня ребяты, денщики да солдаты, да перепугалися.
— Изыди, — кричат, — обратно, призрак, нам тебя не надобно!
Токмо капрал мой не испугался.
Подхожу я к нему, казну к ногам скидаю и по форме докладаю. Где был, что видел — все доложил обстоятельно.
Посмеялся капрал.
— За утерю оружия и обмундирования, — говорит, — получи десять палок у барабанщика. А за то, что казну вражью приволок — вот тебе лычки ефрейторские. Молодец!
И в лоб меня поцеловал.
Да, с того дня премного прошло всякого, и дурного, и хорошаго.
И капрал мой сложил голову, и сам я был капрал, а теперь вот — в унтерах и еду в армейскую академию. Родитель мой, прочтя похвальные обо мне реляции, меня простил и в наследстве возстановил. Да, благородные господа, всякое с той поры было, а я все помню — жизнь есть преприятная материя, но смерть надлежит встречать улыбаясь, достойно и храбно. А уныние — напротив, от себя гнать, преследовать люто и отнюдь в нем приятства себе не находить.
Письмо Гастона седьмое на прежний адрес